Альберт Усольцев - Светлые поляны

На посадку берез в Смородинном колке вышли все черемховцы. Попробовал было Макар Блин навести свой, председательский, порядок, но мало что у него получилось, хотя он по всем правилам огородную бригаду отправил к капусте-барыне, возчиков зерна к складам — закладывали семена, Ивана Мазеина на элеватор — сдавали горох, животноводов на ферму — не дай бог, дойку задержать. Оставил вокруг себя школяров, могутных старичков Семена Астахова. Пусть и хитер был председатель на работные наряды, да ведь его односельчане тоже не были лыком шиты, не ночью в кути прикухонной родились. Огородники капусты нарезали на машину, отправили в центр, да и перестали: без хорошего примороза какая капуста, так, листья одни зеленые. Возчики у складов все дела мигом решили, и заведующий их отпустил. Иван Мазеин на станцию обернулся одночасьем, горох сдал, квитанцию привез. Доярки с коровами быстренько управились. В общем, после обеда в Смородинном колке собрался весь колхоз — хоть с отчетом председатель выступай.

Кондрат Шамин, с утра направленный на ремонтный заводик, вернулся с грузом, привез литой чугунный памятник, который заказали еще с весны. Памятник установили на самом взгорке. Встал он ровно, будто солдат перед боевым знаменем. Ярко пламенела на его верхушке красная звезда.

Памятник… Не скорбной тяжестью веяло от него, а светлой силой. И сама поляна будто посветлела, стала шире и просторней, словно Смородинный колок как-то разом раздался в плечах, приняв этот чугунный четырехгранник. Луч солнца, попав на шершавые грани, не смог соскользнуть, впился в шероховатый чугун да так и остался на нем, отчего и сам памятник, и обступившие его березы, и черные курни смородины затлели неярким малахитом ранних озимей. Редкие кучевые облака по неведомой команде начали обтекать колок, и памятник — о, чудо природы! — сделал этот неказистый лесок с небольшой полянкой живым, начавшим медленное движение к далекому горизонту, как будто был не обыкновенной литой тумбой, а сказочной лодкой с такой же сказочной мечтой.

Так, по крайней мере, показалось Витьке… И еще ему подумалось, что неспроста ожил и пришел в движение Смородинный колок — его движет память мертвых и сила живых. И никогда никому не остановить этого движения, как нельзя закрыть солнца.

Памятник… Может быть, погибших отметят и в других, далеких от Черемховки землях, и наверняка отметят — ведь их могилы там, за горизонтом… Может быть, живых прославят еще более красивыми отличками, но этот, вставший посередь хлебных полей четырехугольник с красной звездочкой на макушке, — память самой земли поколению живых и мертвых, солдату и хлеборобу будет, как сегодня, всегда светить.

В этом году в доме Черемухи впервые завелась коровка. Февралька. Купили ее в феврале. А коров в Зауралье называют по месяцу рождения или приобретения — Майка, Июнька, Июлька, бык Август. Но бабушка на этот раз заупрямилась — не хочу обычную кличку, деревенское стадо и так полно ими. Долго бабушка листала свои старинные книги и наконец нашла — Аделаида! Витька с Ефросиньей Петровной отговаривали, но бабушка стояла на своем — так и стала Февралька Аделаидой.

Коров в Черемховке пасли поденно — день за корову, день — за подтелка, половина — за овцу или там барашка. Раньше был наемный пастух из колхозников, но когда заработки в колхозе повысились, то найти пастуха стало трудно. Вот и решили на общем сходе — поденно: живой ли, мертвый ли, а отведи свою очередь, всяк за себя, за свой двор, за свою скотинку. Гордости у черемховцев, что звезд на небе в ясную летнюю ночь. Денег дадут взаймы без отдачи, дом «помочью» срубят и перекатают сруб на мох, свадьбу справят всем миром, огород помогут обработать, сена накосят, дров в деляне нарубят за спасибо, а чтобы отпасти денек — ни в жизнь! Хоть полцарства посули. Плох этот был обычай или хорош, никто не мог сказать, но пасли так, и только так. Даже в голодные военные годы Марь-Васишна за большую плату продуктами не могла из своих односельчан нанять пастуха.

Подошла к дому Черемухи повинность отпасывать за Аделаиду. Мать вела предмет в «центровской» семилетней шкале, потому вопрос об ее участии и не ставился. Бабушка тоже не подходила — стала слабеть ногами, хотя и регулярно бегала за пятнадцать километров в церковь и отстаивала там заутреню, а потом давала второй крюк, к дому. Поскольку никого больше в доме не было, то забота о корове ложилась на Витьку. Он знал об этом, накануне укладывался пораньше спать и утром, прихватив суму с оладками и бутылкой молока, шел к загону, в котором собиралось стадо. Он любил пасти коров, и, если бы не этот дурацкий обычай — каждый дом отпасывает за себя, он бы бесплатно водил стадо по лугам и колкам.