Альберт Усольцев - Светлые поляны

Вот и сейчас свет фар выхватил из темноты несколько застрявших машин. Около них никого не было, видимо, шоферы смирились с участью, легли в кабинах спать, оставив все надежды на случайный утренний трактор. Хоть тракторов и не густо здесь в уборочную бегает, но случайно бывают: то горючее с нефтебазы везут, то запчасти к комбайнам, то какого важного начальника к поезду.

Брезент на крышке кабины промок и начал протекать. Струйки стекали на приборную доску, на голову Астахова, но он этого не замечал и лишь, когда заливало переднее стекло, говорил:

— Виктор, держи чистой дорогу!

Витька протирал стекло мокрой фланелью, отчего оно становилось еще темнее, и паренек только дивился, как сквозь него видит путь Астахов.

Чтобы не запотевало ветровое стекло, Астахову пришлось открыть боковое. Сразу в кабине стало холодно и сыро.

Временами, когда перед радиатором вырастала сплошная серая стена, Астахов открывал дверку, поверх нее высовывал свою голову на длинной шее и так вел машину, пока слабенькие фары не пробивались сквозь плотный занавес.

Метрах в ста от железнодорожного переезда «мериканку» мелко затрясло. Астахов прибавил газу, машина вырвалась из цепких клешней колдобины и с полного хода врезалась в высокий осередок. Из-под колес били тугие струи фонтанов, но машина не двигалась ни взад, ни вперед.

— Сели на «дифер», — сказал Астахов так спокойно, будто это были совсем другие слова, вроде там — «впереди столовая» или «ну вот и приехали».

Астахов выключил свет и мотор. Сразу стало тихо, шум дождя по крыше кабины казался далеким-далеким. И ночь охолодала, при свете фар она казалась теплее. Сквозь щели дощатого настила от коробки передач, оказавшейся наполовину в воде, шел противный пар. Остро пахло горелыми колодками сцепления.

— Замерз? — спросил Астахов.

— Немного.

— Накинь фуфайку, а я посмотрю обстановку.

Он открыл дверку и нырнул в промозглую холодную темноту.

Через минуту вернулся, мокрый, продрогший, сказал спокойно:

— Передок тоже сидит на осередке.

Еще помолчал, покурил в темноте папиросу.

— Накинь фуфайку-то, проберет ведь сквозняком. А я пойду решать с обстановкой.

И опять растворился в этой склизкой мокрой темноте. Витька слышал, как он достал из-за кабины лопату и начал подкапываться под врезавшийся в осередок задний мост.

— Дядя Семен, может, переночуем, а утром видно будет, — предложил Витька. — Фуфайка есть, мясо и хлеба я прихватил.

— Нет, Витек, поборемся, — спокойно ответил откуда-то из-под кузова Астахов. — У нас ведь с твоим отцом экзамен принимал не гаишный начальник, а фронтовые дороги. А там закон известен: можешь быть мертвым, имеешь право быть и живым, но груз в намеченную точку доставь.

— Сейчас не война, и здесь не фронт.

— Тем более, — сказал Астахов, выбрасывая в темноту шмотья грязи. Его лопата то вязла в липкой земле, то натыкалась на стальной кожух заднего моста, он чертыхался по-шоферски забористо и снова продолжал долбить твердый, как камень, осередок.

— Ага, — радостно сказал Астахов, — сухая земля пошла.

Потом он таким же способом освободил раму передка, выпустил из колеи воду в кювет, содрал верхний липкий слой, натаскал ведра шлака от будки обходчика и, сев в кабину, завел мотор, включил первую передачу, потом резко заднюю, потом снова первую, снова заднюю. Витька знал, это на шоферском языке называлось — раскачкой. Карданный вал бил по днищу, из-за пробуксовки опять приторно запахло горелым сцеплением, шел дым, и от протектора колес летели размельченные в мочало слеги, которые Астахов подсунул под скаты, но машина только судорожно тряслась и не выходила из колдобины.

Изрядно побуксовав, Астахов выключил мотор.

— Ты накинь, накинь фуфайку-то. И спи спокойно. А я пойду еще разок разберусь с обстановкой.

Подсвечивая карманным фонариком, он долго хлюпал вокруг машины, связывая разорвавшиеся на колесах цепи. Потом брал топор и шел в ближний колок вырубать осиновые слеги взамен расхлестанных. Колеса добросовестно шкурили слеги, дочерна натирали их расплавившейся резиной протектора, но машина не двигалась.

Астахов просил Витьку свернуть ему самокрутку — папиросы кончились где-то в полночь. Витька сворачивал красивую «козью ножку», чиркал спичкой, прикуривал, кашляя до тошноты, и отдавал раскуренную цигарку Астахову прямо в рот — руки Астахова были черными от грязи. Выкурив таким способом «козью ножку», Астахов говорил: