Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Здесь он резко оборвал себя: что такое? Знал, что не является совершенством, что не ангел, но сейчас был до самых душевных глубин взволнован откровенностью и дерзостью, проявленной им в припадке обиды. Он не мог осознать, что это: аффект или обнаженная, свободная от дипломатии его совесть.

Дрянь?! Под маской человека… Видимо, идеала нет. Я не идеал. Но все же, в конце концов, люди видели. Хотя и не в зените, однако же… Во всяком случае, хвалили… Из грязи поднимал… Не менее ста человек спас, вывел в люди. Из сомнительного материала, из таких подонков. Для себя разве старался? Хватит, опомнись, Семен, но все равно противно, отвратительно. Для себя?! Я всегда жил для других. «Дорогой мой муж, кормилец, выдели для семьи хотя бы один час, выходной день, твои дети растут без отца, я уже не пойму — вдова я или замужняя женщина, жена или просто обеспеченная домохозяйка? Семен, счастье не в достатке». Минуты свободной не имел, ночи недосыпал ради них. С Иваном Ивановичем вместе… Ах, да и тебе спасибо, Иван Иванович, дорогой Иван Иванович. Наконец-то ты раскрыл свою душу. Верил, как самому себе. Значит, не верь. Себе не верь… Я больше не верю. Все для них, все для них… Неужели только для них? Ради себя?.. Где-то промахнулся, оплошал… почувствовали фальшь, неискренность. В конце концов, если честно признаться, я кривил душой. Вроде бы за семью, а в самом деле мстил. Семен Иосифович, мы не маленькие, давайте посоветуемся. Вон как! Выросли. Сами с усами. Семеро против. Почувствовали фальшь. Когда Титинца вытаскивали на солнышко, все были согласны со мной, все были «за», монолит. Одинчука — тоже единогласно. Слезы глотал, однако, извини, дорогой, мы долго с тобой возились, долго терпели. Семеро, затем будут десятеро, а потом все. Я один останусь… А главное, на кого всегда полагался, кому безгранично верил… Молодого, этого мальчишку, понять можно: тявкнет, все же собственный голос подаст… А впрочем… фальшь?.. Хорошо, однако подумайте, взвесьте, какой сук подрубаете. Квартиры получили, трехкомнатные, детей пристроили в ясли, в детсады, заработок — полторы ставки как минимум… Живут как цыплята под крылом квочки — ворона близко не пролетит… А теперь сам ворона… Семен Иосифович, мы не маленькие, давайте все же посоветуемся все вместе. Вон как. Кан-ди-даты! Извините, но пока что с меня спрашивают и пока что моя голова соображает неплохо, это все знают. Не за красивые глаза хвалят… Устали жить за заслоном, у самих плечи окрепли. Ну что ж, этого надо было ожидать: поднял из грязи, очистил, в люди вывел… Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. Никому не прощу! Развалить легко… Ну, ладно, разваливайте, все разваливайте. Меня не развалите, я выстою. В конце концов, не все же негодяи — из тысячи хоть сколько-нибудь еще помнят, дадут прибежище в своем сердце, в душе пропишут… Да хотя бы, к примеру, на этот дом взгляните. Развалина была, а теперь — дворец! Рушьте — не поддастся, века простоит! А у них полуда на глазах. Все создавал для народа! В результате все останется народу. Оматериализованный гений советского человека. Монумент творцу материальных ценностей. Все другое — преходяще. Споры, неполадки, человеческая радость; горе — пыль на ветрах эпохи. Еще ничьи слезы не сохранились в истории, ничье горе, а это — вот! Столетия простоит. И вы запомните, дорогие мои, что на фронте фиксируются победы и поражения, а не чувства солдат и командиров.

Он снова резко оборвал себя:

«Что это я разошелся?! Нервы сдают».

Солнце приближалось к верхушкам гор, на город ложилась легкая мглистая дымка, сразу ощутимой стала осень — холодок спадал внезапно. Сад пропах спелыми яблоками, в городе пахло бензином, столовыми и еще какими-то неопределенными специфическими запахами, присущими только городам. Петух подавал звуковые сигналы — созывал свою семью, затем гордо вел ее на ужин. Семен Иосифович дошел до межи. Покосившийся забор отделял его подсобное хозяйство от торговой базы, сплошь уставленной дощатыми халупами пристроек. К забору прижался низенький убогий свинарник, построенный из самана и кое-где обшитый горбылем. Это допотопное сооружение в какой-то мере отвлекло Семена Иосифовича от его прежних мыслей.

Довольно, голубчик, исповедался, причастился и — пора за работу. Смолоду грешил и не исповедовался, а теперь стал богобоязненным. Да, свинарник… крольчатник тоже. И что еще? Ага, Ольге Алексеевне ремонт квартиры, стена обваливается, крыша протекает. Хрю-хрю… Хорошие. Ну, иди сюда, хрю-хрю. С центнер, пожалуй, будет, к январю и все полтора потянет, а то и два. Ушастый, умный, этот самый большой, ест хорошо. В конце концов это тоже кирпичик в общественное добро. Подхватят другие наш опыт — тысячи тонн. И это, может, тоже ради себя? Видимо, новый надо строить, ремонт здесь не поможет. Развалюшка. И не затягивать, потому что со дня на день погода может испортиться… Дождь, заморозки, а здесь все протекает. Квартира свиньям…«Теплая, сытая зимовка. Когда-то мне еще отец говорил: накормишь — будет прибыль… Кто-то жаловался, будто с дровами туго. Кажется, Титинец. Странный человек. Холостяк — с ним забот мало, вот с Ольгой Алексеевной предстоит морока… Все другие вроде бы обеспечены. Еще кроликам. Где-то породистого видел, кажется, у Игнатия Игнатьевича. Кролик не требует тепла — своя шуба греет. А Титинец без шубы. Упущение природы. Кролик весной полинял, а на зиму оброс новым мехом. Женщинам бы хорошую, как у белых медведей, шубу, губки подкрасят, ресницы подведут тушью, а глаза голубые-голубые. И белая пушистая шуба — прелесть. На дровяном складе дров нету, позвоню утром Алексею… Была бы только контора открыта. Он часто подводит, привык до поздней осени тянуть, тягучий дядька, прямо черт какой-то; ему тысячу раз напоминать надо, а куда денешься, медлить нельзя — морозы ударят. Кабаны тепло любят, а эта саманная хибара на ладан дышит. Хорошие кабанчики, хрю, хрю… Квартиру просите? Семен Иосифович, помогите. Семен Иосифович, стена заваливается, крыша протекает, а в горсовете говорят: не запланировано. Помогите. Давайте все, Семен Иосифович первый закатает штанины и будет в свои пятьдесят семь бегать высунув язык. Самый подходящий возраст для беготни… Семен Иосифович, не кривите душой, вам никто не даст больше сорока… Идите вы все к черту, в конце концов, я не слуга. А все же их жаль. Жаль чертей. Вздохи в истории не остаются.