Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Семен Иосифович, дайте-ка мне, скажу пару слов…

— Пожалуйста, Иван Иванович.

— Товарищи, в то…

Иван Иванович хотел начать со своей традиционной фразы, но встретился с насмешливым взглядом Кирилла Михайловича, запнулся и после паузы продолжал:

— …товарищи, я могу высказать разве только свое возмущение поведением нашего коллеги. В такой ситуации можно понять какого-нибудь легкомысленного юношу, но Василий Петрович — серьезный человек, семейный, такое положение обязывает к более осмотрительным поступкам, каждый свой шаг надо соизмерять с интересами семьи, если хотите, с интересами общества. Что было бы, если бы каждый семьянин так легкомысленно относился к своим обязанностям?

— Первобытное стадо.

— Очень точное определение, Иван Иванович, действительно, что бы было?

Точное определение… Вы ни бельмеса не смыслите, а вдобавок ко всему еще и с работы сняли, и выговор влепили… Вот вам и точное определение. Ведь вы ни бельмеса… Есть свой мир, неприкосновенный, даже для жены. Боже мой, что это было! Ах, так, я для тебя уже старая, на молодую позарился! Да пойми же ты, я ничего, ну, понимаешь, ничегошеньки, просто поцеловал, как дочку, она же на много лет… куда там, попробуй переубеди ее. Лучше молчи, не научился жить — молчи.

— Товарищи, я понимаю: чувство… это всегда очень сложно… однако посмотрите, к чему это приводит. Разрушен семейный очаг…

— А если его и вовсе не было?

— Да, вполне возможно… Черт… Словом, поставьте перед собой вопрос: на что я променял свое человеческое достоинство? Кто она?

(Я обыкновенная девушка из Вероны, я чувственная и красивая. Выхожу на балкон, всматриваюсь, вслушиваюсь в тишину, поджидаю своего милого. «Ромео! Ромео, где же ты, Ромео?.. О милый мой, если любишь, тогда скажи честно. Если считаешь, что очень быстро победил меня, я, нахмурясь, отвечу капризно: нет. Отвечу так для того, чтобы ты умолял меня. Ночка темноокая, дай мне моего Ромео! А если вдруг он умрет, возьми его и раздроби на маленькие-маленькие звезды, и тогда он так ярко озарит собою все небо, что мир вынужден будет полюбить ночь и перестанет поклоняться солнцу». Она стояла посреди хаты на табуретке, с артистично протянутыми руками, а в глазах у нее искрились неподдельные слезы разлуки.)

— Молчите… Вам просто нечего сказать коллективу в свое оправдание. Подумайте, стоит ли разорять уют…

Глупец, так вопрос не ставят — стоит ли. Лад в семье. Согласие. Целую, когда иду на работу. Уют… Возможно, конечно, он имеет основания, возможно, что правда на его стороне. Черт, две правды. Ноль целых пять десятых правды Василия Петровича плюс ноль целых пять десятых правды Ивана Ивановича равны одному целому. Чья? Общая?

— А впрочем, честно говоря… Черт!..

Иван Иванович запнулся, начал поглаживать свое отполированное темя.

Вообще говорил он сегодня не так, как обычно. И его слушали с некоторой настороженностью. Анна Андреевна положила книгу на колени и прикрыла ее ладонью. Рука Анны Андреевны четко выделялась своей белизной на черной обложке книги. Иван Иванович скользнул взглядом по изящной женской руке, и мгновенно возникло воспоминание о скульптуре в парке. Он отстаивал свою мысль, казавшуюся всем весьма оригинальной и, увы, бессмысленной: где ж это видано! Но Иван Иванович тогда был молодым, и мысли у него были завихренные.

— Я сомневаюсь… Прямо-таки сомневаюсь в целесообразности моего вмешательства в эту весьма деликатную ситуацию. Руки у меня огрубели, стали корявыми, а любовь — тончайшее дело… Я лишь могу повторить: надо сохранить семью… Но я не знаю…

— Не совсем понимаю тебя, Иван Иванович, мы рассчитывали услышать от тебя совсем другие слова. Свои.

— Рассчитывали услышать… Вот черт!

Мои слова рассчитывали услышать — черт! Ни бельмеса вы не смыслите…

Иван Иванович вытер ладонью слегка вспотевший лоб, потом сунул руку в карман и вытер ладонь о ткань кармана. Ему было душно. Он поглядел на окно, однако оно оказалось закрытым. Как-то неуверенно сел, качнул несколько раз головой и обратился к Анне Андреевне:

— Интересная книга?

— Вы уже спрашивали.

— Ах, да, черт! Простите, пожалуйста, здесь ужасно душно. Собственно, я вообще не собирался выступать.

Установилась тишина. Все смотрели на Ивана Ивановича и ждали, что он еще что-нибудь скажет или, во всяком случае, вскочит с места и крикнет свое: черт!

Семен Иосифович смущенно переложил на столе бумаги с одного места на другое и проговорил, не обращаясь ни к кому: