Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Пора заканчивать, Семен Иосифович, — послышались просящие голоса.

— Попусту время тратим.

— Все равно ничего не сможем добиться.

— Как так — ничего? Мы должны прийти к общему мнению.

— Мы все согласны с вашим мнением, Семен Иосифович.

И это активисты! За чужую спину. Черт! Из-за таких все зло на земле. Бойтесь равнодушных. Они тоже голосуют. За компанию. Монах за компанию обвенчался. У них один голос «запротив». За спиной коллектива, как все. Да здравствует конформность… А почему, почему всегда я должен? Нас здесь шестнадцать человек… Кто-то думает, волнуется, переживает, а другие — «запротив», и пожалуйста: их голоса, видите ли, полноценные. Единогласно, стало быть, товарищи, общее мнение коллектива таково, что… бездумно… Куда иголка, туда и нитка. А надо активно, каждый должен…

— Иван Иванович, может, ты возьмешь слово?

— Нет, нет.

— Да что это сегодня с тобой?

— Я хочу послушать, что молодежь скажет.

Черт! Почему всегда я? Пусть хоть раз кто-нибудь другой, у нас нет штатных ораторов. Я-то могу, конечно, да просто не хочется сейчас. Я хочу быть принципиальным в первую очередь с самим собой. Поплачусь за это? Ничего. Я толстокожий. Вы ни бельмеса не смыслите. Это я сказал откровенно и прямо, может быть, не так сказал, обидно, грубо, но душой не кривил. Куда это годится? Какая-то вытянутая стандартная поза, рука — до самого неба, что-то этакое на «ура!». Задрал голову, а под ногами лужи. Я так и сказал: дорогой товарищ, это парк культуры и отдыха, здесь люди отдыхают, им нужно что-то земное, лирическое, ну, к примеру, влюбленная парочка… Словом, теплота нужна, потому что от нее начинается жизнь. Площадь Любви. Парк Первого поцелуя, Аллея Молодоженов, вся в цветах: японские черешни, сирень и все прочее. Лирику, лирику вдохни в монументальную скульптуру. Ни бельмеса, товарищ инспектор. А оказалось, я ни бельмеса. Вот забыл сказать, черт, опять укорять будет, что в шахматы играл… А работенки-то всей — пару гвоздей вбить. И пожалуйста: Сад Влюбленных. Красота! Зайду по дороге к Левчуку, попрошу молоток и гвозди. Женщины капризны. Да какие там, к черту, шахматы, можешь ли ты мне хоть раз в жизни поверить? Взять слово? Но почему я? Как всем, так и мне, — коллектив. Черт! И я тоже, кажется, приложил руку. Вы что, не с нами? Ну, смотрите, смотрите! Но с чего это я, откуда такое взял? Семен Иосифович действительно болеет за всех, работает как ломовая лошадь, подумать только — всех поднял на высоту, из грязи вытащил, потому-то с нами везде и всюду теперь считаются. А до него — страшное дело. Комиссии, ревизии, заметки в газетах, выматывание нервов. Теперь тихо, полный порядок, все довольны. Когда люди довольны, они молчат. А впрочем, честно говоря, трудно разобраться, ведь обыватели тоже молчат. Гнилое болото берега не мутит. Постой, постой, где-то читал, будто можно воспитать… Коллектив навыворот… Все за одного… Семен Иосифович — за всех. Каждый… гм, черт! Трудно разобраться.

— Подумайте, Василий Петрович, стоит ли травмировать семью? У вас хорошая жена, ребенок растет, а вы бросаете, просто бросаете, как ненужную вещь. Ради кого? Кто она?

(Я выхожу из морской пены на рассвете, когда едва-едва из-за горизонта показывается солнце, я выхожу из морских глубин, и мириады искорок сверкают на маем плече, я поблескиваю морем и солнцем, у меня глаза — ясное небо над океаном, мои одежды — прозрачная морская волна. Ты спрашиваешь, милый, кто я? Иду легко по пенящейся волне к песчаному берегу, и вола ковром расстилается под моими белыми ногами, а ветер прикасается ко мне губами. Ты спрашиваешь, кто я?)

Она стояла по колено в воде и счастливо улыбалась ему, она и в самом деле напоминала золотоволосую Афродиту, выходящую из морской пены. Голубой купальник ее почти сливался с голубизной воды, а тело четко вырисовывалось своей весенней, еще не загоревшей под солнцем и не обветренной белизной.

— …Вы когда-нибудь пожалеете, осознаете, что сами себя обманули.

— Возможно.

Время все изменяет, изменяется и человек, думал Иван Иванович. Вы меня простите, друзья-товарищи, но иметь свое мнение легче, нежели пользоваться чужим. Хочешь влюбленную пару в парковую скульптуру? Игнорируешь? Черт! — скажет, что опять в шахматы, хоть ты ей кол на голове теши. Капризной стала. Ты совсем забыл меня, никогда со мною не посидишь! Вот тебе и старушенция! Прихорашивается, помада, кремы, пудра. Подкраска фасада. Дедушка, а ты тихохонько, чтоб паркет не скрипнул, чтобы детей не разбудить. Сглупил я, что тогда не решился, моя ведь никогда не узнала бы. А какая красивая была, до сих пор еще свежесть сохранила. Здравствуйте, Иван Иванович, как живете? Немного, правда, располнела, старость подкрадывается исподволь, как кошка, а паркет не скрипнет… Никак не пойму, когда успела ко мне подкатиться. Незаметно… Полысел, макушка блестит, а ведь шевелюра была густая! Копна сена на голове, и вдруг как ветром сдуло. За один год. Старушенции лысина тоже не нравится. А если рассудить, то на кой мне шевелюра, без нее гигиеничнее — обмыл ладонями, как арбуз, аж блестит. Жираф, этот густоволосый, гривастый. В конце концов, у него есть резон: не любит, так зачем же резину тянуть, мучить друг друга? А может, все же взять слово, все ждут, а может, Анна Андреевна что-то скажет, остальные — «запротив». Довольны… Болото. Помню я болото — запах на всю округу, нос приходилось затыкать, а как вода спала, оказалось, что там сдохший волк, уже и шерсть облезла.