Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Так легко было им перевоплотиться в Лукаша или в Мавку, слиться с удивительным горным миром, почувствовать себя цветами косицами и спрашивать у ясеня: «Красны ли мы?»

— Тсс!.. Пусть говорит сердце. А оно говорит смутно, как весенняя ночка.

— А зачем прислушиваться? Не надо!

Им так было хорошо, что не хотелось и выходить из «Лесной песни», но торопило предвечерье, падавшее косыми лучами на лес. И они снова вернулись к яблоням, чтобы закончить работу…

Еще и сегодня, хотя уже прошел год, жили они в этой сказке, творили свой дивный-предивный мир, свою прекрасную сцену с розовыми кулисами. После того он часто ходил к ней на квартиру.

И вдруг… Так… Они даже не опомнились, как э т о случилось…

Когда встретились на другой день, Татьянка залилась румянцем и не могла поднять на него глаза. Вид у нее был усталый, видимо, не спала всю ночь. И это еще больше тревожило Сашка. А вечером состоялось комсомольское собрание, на которое он шел с чувством глубокой вины, словно там должны были обсуждать его падение. Он на все тогда смотрел сквозь узкую щелочку содеянного греха и напряженно ждал, когда наконец все начнется, но его, примостившегося в уголке возле печки, никто, казалось, и не замечал. И только секретарь партбюро Сидоряк, зашедший уже перед самым концом собрания, чтобы предложить оформить молодежную агиткультбригаду, сказал:

— Вот, скажем, Сашко хорошо декламирует, играет на гитаре, у Татьянки чудесный голос…

Иван Иванович называл еще и других молодых актеров, но этого Сашко уже не слыхал. Он сразу ожил, будто слова секретаря полностью его реабилитировали… Он сперва робко взглянул на Татьянку и, встретившись с нею взглядом, улыбнулся.

Провожал девушку домой морозной ночью, снег скрипел под ногами, а небо было сплошь усеяно звездами… Это была их первая общая ночь…

Юродивый Ван-Долобан, зная свои обязанности добровольного уборщика, увидев на сцене разбросанную царскую и церковную атрибутику — корону, мантию, всякого рода книги с золотым тиснением, — стихийно ворвался в действие: принялся выметать со сцены всю эту рухлядь истории. Режиссер сперва попытался было его остановить, но, поразмыслив, махнул рукой и обратился к Антону Петровичу:

— И надо же такую деталь придумать!

То, перед чем раньше люди в страхе трепетали, падали ниц, теперь… вдруг… выбрасывается на свалку… На свалку!..

— Да…

Отошла в прошлое эпоха божеств, потускнели золоченые маски, опала пышность сутан, и сказка о богочеловеках стала т о л ь к о с к а з к о й, а Человек поднялся высоко над своей первобытностью, пошел в жизнь сам, без указки царей, с открытыми глазами борца, работника, исследователя.

Антон Петрович подумал: «Дух, что тело кличет к бою», тысячу раз погибавший за правду и справедливость, за прогресс, — столько же раз этот дух воскресал для дальнейшего действия… Жизнь дала ему только искру, а он из нее раздул пламя костра, чтобы светилось оно сквозь темень всех ночей, созывая борцов… Вместо сомнительного уюта, который покорненьким да смирненьким сулил жизнь под властью королей и царей, он избрал путь через заговор Бабефа, через трагедию силезских ткачей, через застенки Бастилии и Петропавловки, через трагическое величие Пер-Лашез, Красной Пресни; вместо оды властелинам престолов он создал бессмертный призыв: соединяйтесь!»

Это слово было излюбленным словом дядька Ивана…

Антон Петрович вспомнил, как он после возвращения из лагеря нередко пытался сесть за работу, осуществить его замысел, но неустроенность личной жизни не позволяла исполнить эти добрые намерения. Вернее, не только намерения, но и обязанности перед памятью старшего товарища. Оправдывал себя: не забываю, обдумываю, ищу…

Решая таким образом одновременно две проблемы — личную драму и д р а м у дядька Ивана, — Антон Петрович нашел объединяющий их вывод, и работа пошла живее. На лоне чуждого, не обычного, шаткого мира создал целые логические построения отношений между людьми. Правда, ни в одном из этих построений он не смог подняться выше того простого вывода, что ужасное прошлое уродовало людские судьбы. Вывод был далеко не утешительным, зато личное в этих перипетиях переставало быть только личным — оно становилось и Василинкиным… И вообще человеческим. И когда он шел дальше, то непременно попадал в колею простой мудрости: соединяйтесь!

«Если люди сумели подняться до царства свободы, то лишь потому, что шли не в одиночку…»