Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Иван Иванович, как вы представляете себе мирную жизнь? — спросил он как-то, рассчитывая услышать в ответ подтверждение своим мыслям.

Похрустывала под сапогами схваченная слабым морозцем дорога. Как-то мирно и по-домашнему.

Дружинники тоже проникались мирным настроением. Ведь каждый из них шел не только вылавливать бандитов — они шли в завтрашние мирные дни. И каждый жадно и удивленно спрашивал: каким же оно будет — мирное время? Сидоряк не торопился с ответом, потому что, может быть, и сам не знал, каким бы он хотел видеть этот спокойный день, когда не будет банды и каждый из них займется своим любимым делом.

Снег быстро иссяк, небо в зените тоже просветлело, и над горами сквозь тонкую желтую пелену обозначилось очертание заходящего солнца. В лесу резко застрекотали сороки: че-че-че, — будто ломали сухие ветки, а они, еще не совсем усохшие, похрустывали и не поддавались птичьим усилиям.

— Вот что я думаю, — отозвался Сидоряк. — А что, если вдруг действительно когда-нибудь наступит усталость?.. Ну, от всего! Пресыщенность жизнью…

Ему никто не ответил, потому что не догадывались, к чему он клонит. Тогда он сам сказал:

— Жизнь не закончится никогда! — резко прочертил воздух ладонью. — Бесконечно движение… Движение!..

Лесная дорога вывела их на голый склон и разделилась на десяток разветвлений, уходивших к хатам. В осенней оголенности, исхлестанное дождями, забрызганное грязью село сейчас казалось еще более ветхим, с отекшим по-стариковски лицом. Хатки безразлично сидели вокруг церквушки, не обращали на нее внимания, хотя она что-то говорила им теленьканьем своих крошечных колоколов. Хатки спокойно дымили своим самосадом и басовито покашливали от простуды и разных хворей. Во дворах не было видно ни детей, ни коз.

Антону подумалось, что Сидоряк скажет что-нибудь, вроде этого: «Ну вот, а ты об отдыхе…» Но ни Сидоряк, никто другой из дружинников не проронил ни слова, и это получилось вполне естественно: дескать, не дети, всего довелось повидать, а когда придет время, будут решать, что с ним, с этим первобытным селом, делать. А пока что пусть дымит самосадом да смазывает серной мазью обсыпанные коростой бока и само думает: как быть дальше?

Разговор возобновился, когда уже сидели в темной хате бабки Марьи и пытались согреться возле разожженного в печи огня, стремительно вылетавшего в дымоход, оставляя людям больше света, нежели тепла. Дружинниками бабка вовсе не интересовалась, словно они были ей чужие, а если обращались к ней с каким-либо вопросом, рассерженно говорила, чтобы дали ей спокойно умереть, и жаловалась на то, что в хате даже свечки нет.

Антон уже знал цену бабкиным нареканиям и в душе посмеивался. О самих дружинниках Антон сказал:

— Когда-нибудь люди не поверят, что это были именно они…

Сидоряк, осмотревшись, улыбнулся, озабоченный этой фронтовой, и в то же время мирной обстановкой, с мокрыми портянками, с посиневшими лицами, с воспаленными от бессонных ночей глазами. Затем он глубоко вздохнул, подпер кулаками подбородок и долго смотрел на огонь. Видимо, до сих пор Сидоряк продолжал для самого себя решать задачу, которую еще там, в лесу, задал ему Антон, иначе с чего бы он вдруг сказал:

— И какой же черт погнал меня сюда? Дома тепло, жена, дети…

До этого никто не слышал от него никаких сетований, поэтому все удивились: что это случилось с Иваном Ивановичем?

— Ну, что вы все уставились на меня? — спросил он с раздражением. — Думаете: затянул Лазаря…

А что иное могли они думать?

— Себя понять — вот чего я хочу! — обвел всех щелочками сощуренных глаз. — Вот… Жена плачет — убьют… А как это так — умереть после победного окончания войны?..

Вероятно, подсознательно каждый решал для себя как раз этот вопрос: как же так? почему? У каждого возникла потребность похвалиться своими домашними делами, семейным теплом, любовью… Они так разогрелись на воображаемом домашнем тепле, возле домашних очагов, что даже щеки покрылись румянцем… Но сколько бы ни вспоминали, как бы ни согревали бабкину землянку, в ней от этого не становилось теплее, скорее наоборот, и дружинники плотнее кутались в пиджаки, больше подходившие к осенней погоде, чем для бабкиной продутой студеными ветрами халупы, отдававшей могильным холодом.

— Вот я и думаю: что гонит людей на такой риск, на такую опасность? — сказал Сидоряк, все еще продолжая смотреть на полыхающее пламя, заполонившее всю ночь.

Скупо, не рисуясь, но и не играя в скромность, он стал рассказывать о случаях, когда смерть только чудом обходила его, и он тогда клялся, что больше рисковать не будет. И снова рисковал. Вдруг он оборвал свой рассказ: