Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Был он человеком мягкого характера, производил впечатление почти беспринципного, легко поддающегося уговорам, зато в обиде становился удивительно яростным, несговорчивым. Первым в театре испытал на себе эту его черту характера Онежко в далекое, ныне полузабытое время, когда Рущак был незаметным режиссером такого же незаметного послевоенного театра.

Онежко пришел в театр прямо с фронта, имея за плечами и театральный институт, и четырехгодичный опыт танкиста, и, увы… ни одной серьезной роли на профессиональной сцене. Война стала для него не только школой мужества и выдержки, но и убежденности в своем таланте. Однако этого было мало для мастера, и, вскоре, когда он столкнулся с режиссерским тоном Рущака, пришлось отказаться от лобовых атак. В спорах, возникавших часто во время репетиций, Онежко брал верх, но когда начиналось повторение сцены и он с упорством фронтовика гнул свое, Рущак поднимал вверх маленькую ладонь, как будто становился посреди дороги и «голосовал» перед попутным транспортом, и весь вид его говорил, что он не отступит, если это даже грозило бы ему оказаться под колесами машины.

— Да ты что? — говорил раздраженно Онежко.

— Смотри, Гнат Павлович. Вот так… Не горячись, будь добр… Вот так…

— Да ни черта ты не смыслишь!

— Может быть, и так, Гнат Павлович, но я режиссер, — упорно стоял на своем, вернее, отстаивал свое достоинство Рущак. Обида толкала его на упорство, которым обычно пользуются только впечатлительные люди. Он знал: если бы и тысячу раз был неправ, этот самоуверенный и грубый актер обязан подчиниться!

Дело у них дошло до полного разрыва. Не желая показать себя ничтожным, Онежко не жаловался, но подталкивал к этому Рущака. И когда однажды приехала комиссия, он вдруг проявил необыкновенный такт: признал свою вину, но хотел, чтобы режиссер внимательнее прислушивался к мнению коллектива. Он был уверен, что Рущака отстранят от должности режиссера. Ну и… понятно… Однако вышло не так. Рущак тогда преодолел свою человеческую слабость: имея возможность отомстить обидчику, он этого не сделал и попросил прощения. Для Онежко это было хуже, чем грубое ругательство, и на вежливость он ответил угрозой:

— Что ж, на этом жизнь не кончается!

— Ого, да ты еще молодой, — прозвучало в ответ.

Рущак не стал большим актером. Так и остался тем учителем младших классов, которого очень быстро перерастают ученики, — этим он и был счастлив…

Именно таким представил себе Рущака Антон Петрович, когда впервые встретился с ним в сквере у театра. Рущак бесцеремонно, как старому знакомому, хотя до сих пор они никогда не виделись, предложил:

— Может, по чашке кофе выпьем?

— Спасибо, кофе не пью, — ответил Антон Петрович, насторожившись: что за человек?

— Удивительно: я хочу, а вы не хотите… С чего бы это? Вы над этим никогда не задумывались?

— Нет.

— Удивительно, — повторил Рущак. — Ведь, если хотите, как говорится, чтобы мы были сватами, кто-то должен пойти против собственного желания. Итак, решаем — кто?

— Я как будто моложе, — сказал Антон Петрович.

— Это условный аргумент: молодость — старость. Должно быть что-то иное, более существенное.

В кофейной Рущак удивил Антона Петровича рассказом о своем сложном жизненном пути и вместе с тем какими-то ребяческими рассуждениями. И удивил более всего потому, что Антон Петрович почти не ошибся в определении его характера.

Гавриил Степанович без удовольствия глотал горячий напиток, то и дело снимал очки, от пара запотевали стекла. Без очков выглядел он беспомощным, незащищенным, как маленький ребенок. Он рассказал известную историю о том, как для больного царя слуги но всему царству искали сорочку счастливого человека, поскольку такая сорочка могла вернуть царю здоровье, но когда нашли счастливца, у того даже сорочки не оказалось.

— Вот как бывает, — проговорил Рущак, глядя близорукими глазами на Антона Петровича. — Видимо, не в том счастье, чтоб иметь, а в том, чтобы отдавать.

— А что отдавать, если даже сорочки нет?

— Да хотя бы добро… Так я понимаю жизнь…

Он говорил всегда то, что думал, говорил с увлечением маленького школьника, отыскавшего ход в решении задачи: излагал свои соображения о сложности жизни и был убежден в своем первооткрытии.

— Простите, но ваш мир не похож на мой. Ваше «дважды два» — не совсем мое, у меня все носит иной смысл, — так отстаивал Рущак первичность своей идеи даже в том случае, если повторял давно известные истины.