Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Сабохат помыла на кухне посуду и, не зная, присоединиться ли ей к сидящим на веранде или не следует этого делать, остановилась посредине двора с веником, как бы собираясь мести.

— Сабохат, иди, дочка, садись, не стой там, — позвала мать.

Сабохат приблизилась и, смущаясь, села поодаль на краешек веранды. Она была грустна, и это ее делало еще более прекрасной. Сидела, опустив голову и делая вид, будто скручивает на коленях нитку, вытянутую из ткани. Луна поднялась высоко, и на темном фоне затененной стены был виден освещенный тонкий профиль молодой женщины.

С тех пор как она, разведясь с мужем, вернулась домой, прошло два года. И Мадина-хола, некогда видевшая жизнь Мирзарахимбая, у которого амбары ломились от риса и пшеницы, от кувшинов с топленым маслом да засоленного мяса, надеялась тоже, пристроив обеих дочерей и женив сына, пожить в достатке. Но Арслан все еще занят учебой, а Сабохат, бедняжке, не повезло в жизни. Старуха по ночам молила бога, чтобы ее дочке наконец тоже улыбнулось счастье.

О намерениях Кизил Махсума она догадывалась еще тогда, когда он хаживал к ним во время болезни отца, стараясь всячески проявить заботу.

Поначалу завела об этом разговор старая Биби Халвайтар, их дальняя родственница.

— Эй, Мадинахон, что ты своих дочерей, таких красавиц, все за бедняков выдаешь? — спросила она как-то полушутя-полусерьезно. — Неужели у тебя нет благих желаний в этом мире? Любить бедняков — уж предоставь это своему старику, а тебе-то зачем это? И у Сабохатхон твоей с мужем из-за бедности нелады пошли. Вернулась вот на родительский хлеб. Смотри во второй раз не ошибись! А Махсум ведь чем не джигит, а?

— Он разведенный, дети есть…

— Ну и что? Не повезло ему с женой. Непутевой оказалась, вот и отослал восвояси…

— Много ему годков-то… А дочь моя молодая.

— Больше ценить будет твою дочь. И не так уж ему много лет, еще пятидесяти нет! А мужчина только после сорока настоящий мужчина. И умом созревает, и телом. К тому же он из баев. Хоть добро их и развеяли по ветру, но говорят: если масло прольется, все равно на донышке что-то останется. И двор у него большой, и дом прекрасный…

— Эх, все от судьбы зависит, — вздохнула Мадина-хола. — Если суждено чему быть, от этого не уйдешь!

— Подумай, подумай, — сказала Биби Халвайтар, щуря хитрые глаза.

Этот разговор сейчас и припомнился Мадине-хола.

«И в самом деле, что тут особенного, если выйдет моя дочь за человека постарше?» Он ведь не такой слюнявый старик, как Мирзарахимбай, которому сама Мадина-хола когда-то, давным-давно, чуть было не досталась. Вон какой крепкий мужчина, и лицом ничего.

За столиком проходила тихая, неторопливая беседа. Гость пил чай, Арслан и мать тоже пили — для приличия. Но в глубине реки, кажущейся спокойной, бывают стремительные потоки и водовороты. Такое творилось нынче и с людьми, казалось, спокойно сидящими на веранде.

— Позвольте мне откланяться, — сказал Кизил Махсум и поставил пиалу. Сабохат медленно обернулась к нему, ее глубокие черные глаза блеснули при лунном сиянии. Встретившись взглядом с Кизил Махсумом, она тотчас отвернулась, но он успел заметить улыбку на ее устах. — А вы, Арсланджан, загляните завтра ко мне, я передам кое-что необходимое…

Он молитвенно провел по лицу ладонями и поднялся с места.

— Счастливо, сынок, до свиданья! Что бы мы только без вас делали! — проговорила Мадина-хола.

Арслан вышел с Кизил Махсумом на улицу, Сабохат машинально сделала вслед за ними несколько шагов и, опомнившись, остановилась посреди двора в растерянности. Волнующая тревога, давным-давно уснувшая, вновь пробудилась у нее в груди. Ей казалось, что этот человек стал для их семьи опорой, и она почти была уверена, что ради нее…

— Когда обрушится на голову беда, тогда и узнаешь, кто тебе друг, — проговорила мать, как бы подтверждая ее мысли. — Есть завистливые люди, которые болтают чушь всякую про уважаемого Кизил Махсума. А мы его лучше знаем. Когда настал для нас черный день, он стал благодетелем нашим.

Кизил Махсум был сторожем при магазине. Для виду. Чтобы никто не мог рта раскрыть: мол, не работает. Занятие это вполне его устраивало — ночью отдежурил, а днем свободен. Основным же его делом было другое. Как уже было сказано, он изготовлял телпаки и сбывал их на базаре. Самому, конечно, всего не успеть, поэтому в первое время привлек к этому делу Парсо-домля, проживающего у Мусавата Кари, и своего соседа, имевшего швейную машину «Зингер». Сосед подшивал к телпакам широкие околыши. За свою же швейную машину Махсум посадил сестру-вдову. Лишь каракулевые телпаки и казахские тумаки он никому не доверял и изготовлял собственноручно. Этот товар пользовался на базаре особым спросом. А недавно он втянул в это дело Арслана и младшего сына Мусавата Кари — Атамуллу. Прошло немного времени, и они стали самостоятельно шить телпаки. Правда, их телпаки были более грубыми, чем изготовляемые самим Махсумом, тем не менее тоже сбывались быстро.