Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Умид дрожащей рукой толкнулся в свою калитку. Но вспомнил, что изнутри наброшена цепочка. Запер, уходя, — будто вчера это было. Он привычно просунул руку в щель и снял с металлического кольца широкий наконечник цепочки. Калитка отворилась, и Умид ступил в свой двор, тихий, пустынный.

Он стал медленно подниматься по лестнице, держась за шаткое перильце, с опаской поглядывая себе под ноги. Вспомнил, как взбегал по этой лестнице с двумя ведрами воды, ни капли не расплескав. А сейчас… Эх, кажется, ходить разучился.

Умид принялся отдирать руками горбыли, приколоченные к двери, но не тут-то было: крупные гвозди, видать, проржавели и не поддавались. Умид напрасно бился больше получаса, не замечая, что в ладони впиваются занозы, что от пота рубаха прилипла к спине, проклиная себя за то, что приколотил сюда эти горбыли. Выбившись из сил, присел на чемодан передохнуть. Однако почти сразу же ему опять стало холодно. Он спустился во двор, заглянул во все углы, обшарил сарай, надеясь отыскать старый топор или какую-нибудь железяку. Лома-то у него никогда не было. Ничего не нашел. Вконец раздосадованный, Умид забрел под навес и закурил, размышляя, как одолеть проклятые горбыли, которые не желают впустить его в собственный дом.

Тихонько приоткрылась калитка, в нее бочком протиснулась Чотир-хола.

— Это вы, тетушка? — радостно воскликнул Умид.

— Я это, сынок… — сказала старушка, присматриваясь к нему, словно все еще не веря, что это он, Умид, стоит перед нею.

Она придерживала за ворот плюшевое пальто, накинутое на плечи. Здесь, под навесом, даже в солнечные дни всегда царил мрак. Поэтому она взяла Умида за плечо и вывела его на свет.

— Слышу, ваша калитка отворилась, сынок. Подошла к своим дверям — стою и слушаю. А по двору-то кто-то ходит, ходит… Страх меня обуял, старуху. А все ж решилась, пришла взглянуть — не чужой ли… Как ваше здоровье, сынок? Пришли, когда ночь еще не уступила места дню, к добру ли?

Умид затоптал сигарету.

— На здоровье не жалуюсь, тетушка. А дела неважные…

— Да хранит вас аллах! — испуганно произнесла старушка. Но расспрашивать не стала, чтобы не показаться назойливой.

— Вы мне не дадите на несколько минут топор? — спросил Умид.

— Ай, сынок, такое спрашиваете… Берите! Отчего же не дать топор… Хотите доски отбить от двери? Берите, сынок! Наверно, что-нибудь забыли дома, а теперь понадобилось, да?

— Я вернулся насовсем, тетушка, — сказал Умид, следуя за ней. — Я очень устал, хочу вволю отоспаться под своей кровлей.

— Как вы будете, дитя мое, спать в холодной каморке, где за всю зиму ни разу не топилась печь? И почему вам взбрело в голову прийти сюда отсыпаться? Наверно, к вашему тестю наехало много гостей и у него не хватило места для вас?

— Он мне теперь уже не тесть, тетушка. Говорю же, я вернулся насовсем в свою балахану. Жить здесь буду.

— О аллах, прости молодым их прегрешения! — горестно воскликнула старушка. — Тогда, сынок, вам сейчас незачем заниматься этими досками. Я постелю вам у моего сандала. Отдохните сначала, а днем уж пойдете в свою балахану.

Умид кивнул. Сходил к себе, принес чемодан и портфель.

Старушка достала из-под сандала медный кумган с нагревшейся на угольях водой, подала Умиду мыльницу. В сопровождении хозяйки он вышел в прихожую и стал умываться над ханыком — квадратным углублением в углу комнаты, обложенным кирпичом, с отверстием для утечки воды. С наслаждением подставлял ладони, шею под мягкую теплую струю из кумгана, фыркал, плескался. Вытираясь чистым полотенцем, Умид вернулся в комнату, застланную паласом, и подсел к сандалу. Тетушка, приподняв край стеганого одеяла, извлекла из-под сандала касу, накрытую тарелкой, поставила ее перед Умидом и ловко открыла. Горячий пар взмыл над тарелкой, вкусный запах ударил в ноздри.

— С вечера лагман оставила, словно знала, сынок, что ты придешь, — говорила старушка, разламывая на куски тандырную лепешку, присыпанную коноплей.

Умид как следует перекусил и напился чаю. А тетушка Чотир, заметив, что гостя клонит ко сну, не стала донимать его разговорами. Подошла к тахмону — большой нище в стене — и, приподнявшись на цыпочки, достала подушку с кипы сложенных одеял.

— Прилягте, сынок. Днем поговорим.

Умид приклонил голову на прохладную мягкую подушку, и ему показалось, что он после долгого отсутствия снова в родном доме, рядом с матерью: это она тихо ходит по комнате, она распарывает что-то, присев на палас подле оконца, это она спозаранку подметает двор… Блаженно улыбаясь, он забылся крепким сном.