Мирмухсин - Умид. Сын литейщика

Жанна метнулась к отцу и, уткнувшись ему в грудь, крикнула сдавленно:

— Он хотел убить меня! Спасите меня от этого изверга!

Салимхан Абиди, не сводя глаз с Умида, легонько отстранил дочку и, вскинув руку, указал толстым, похожим на сардельку, пальцем на дверь:

— Вон из нашего дома!

Умид горько усмехнулся. Он уже давно, не смея себе в этом сознаться, предчувствовал, что этим и закончится его жизнь с Жанной. Он повернулся и направился в небольшой чулан, заменявший им шкаф, куда они складывали такие вещи, которые вроде бы не нужны, но жалко пока еще выбросить. В груде старья он отыскал свое старое потертое пальто. Надел его. Потом выдвинул ящик стола, не торопясь сложил в портфель свои бумаги.

И ушел.

Порыв хлесткого предутреннего ветра ударил его по лицу. Умид поднял жесткий шершавый воротник и, наклоняясь всем корпусом вперед, пошел против ветра.

Небо на востоке постепенно светлело. Низко, над неровными очертаниями крыш, ярко сверкала одинокая утренняя звезда, предвещая погожий день. Город все еще спал, только машины, изредка проносящиеся по улице, нарушали тишину.

Умид шел медленно. В одной руке у него был убогий фанерный чемодан, куда поместился весь его скарб, в другой — портфель с набросками диссертации. Сам он казался себе в эти минуты воином, у которого на поле брани сломалась сабля и изрублен щит…

Умид еще не знал, куда держит путь. Шел, куда ноги идут. Он бы желал сейчас повернуть время вспять — и выбросить из своей жизни множество эпизодов, как оператор вырезает из отснятой кинопленки неудачно сыгранные кадры! Кому поведать о своем горе? Некому. Нет родных, близких. Разве что к дяде пойти и попросить приюта? Но вряд ли дядя поймет племянника, вряд ли посочувствует. Ведь он так радовался, что Умид породнился с профессором, при каждом удобном случае бахвалился перед знакомыми, что он теперь такому именитому человеку — сват. Дядя наверняка во всем обвинит племянника, обругает его за то, что не сумел держать жену в узде, счастье упустил из рук…

Конечно, лучше всего ему вернуться в свое прежнее жилище.

Тут он вспомнил тетушку Чотир, и его словно обожгло: с тех пор как переехал, ни разу не навестил старушку, не справился о ее здоровье. Нет, не потому, что забыл ее, — дела закрутили. Не было ни часу свободного времени. Но как объяснить это? Что он скажет ей при встрече? Да и поверит ли она, что он все время помнил свою заботливую, ласковую соседку?.. Вон как обернулось все: перед самим собой стыдно — хоть в свою махаллю не возвращайся.

Умид остановился в раздумье на мосту через речку Тахтакуль, облокотился на парапет. Внизу клокотала, пенилась вода. Он долго смотрел на стремительно несущуюся серую массу, в конце концов голова закружилась. Ветер подхватывал брызги, превращая их в водяную пыль, трепал полы пальто Умида, пронизывал его насквозь…

Умид продрог. Подняв с деревянного настила поклажу, он заспешил в узкий проулок. Ветер сюда не проникал, проносясь только над крышами, и застоявшийся здесь воздух показался Умиду теплом натопленной печи. Теперь он понял, как справедлива поговорка о том, что городские закоулки и долоны — крытые сверху узкие проходы меж глухих дувалов — шуба бесприютных людей и бродяг. Здесь Умид замедлил шаги, чтобы немного отогреться, прийти в себя. Но долго задерживаться не стал, ибо любой чужак, слоняющийся в такую пору по махалле, мог вызвать у жителей подозрение.

Переулок вывел Умида на широкую улицу, по которой время от времени проносились машины. Но троллейбусы еще не ходили. Умид сошел с тротуара и зашагал по краю проезжей части дороги. При появлении машины Умид поднимал руку, но ни одна не останавливалась. Так, поминутно «голосуя», Умид добрался до площади Эски-Джува.

На улице появились первые редкие прохожие. На ступеньках промтоварного магазинчика сидел сторож, облаченный в овчинную шубу с поднятым воротником, и грел над мангалом руки. Когда Умид приблизился, он подозрительно покосился в его сторону и кашлянул в кулак, давая понять, что бодрствует, не спит на своем посту. И даже для пущей важности на всякий случай переложил берданку из одной руки в другую. Умиду хотелось подойти и погреть руки над углями мангала, малиново отсвечивающими на ладонях сторожа. Но он решил, что зря только потревожит человека, и прошел мимо.

Приблизившись к махалле Муйи-Муборак, Умид издали увидел свою балахану, сиротливо возвышающуюся при тусклом свете утра среди серой массы сгрудившихся в беспорядке домов и торчащих там и сям урючин. Здесь каждый закуток, каждый дом, каждая калитка ему знакомы. И кажется, знаком даже каждый булыжник на этой улочке. Ступая по ним, выпуклым, скользким от росы, он заметил, что шаги его становятся все легче, словно родная улочка придавала ему силы. Ему казалось, что балахана, глядя в его сторону единственным оконцем, исполосованным дождевыми потеками, безмолвно призывала к себе. Ему почудилось, что он слышит простуженный голос своей балаханы; «Я ожидала тебя. Знала, придешь, когда станет трудно. Сберегла в себе тепло, чтобы обогреть тебя в стужу и непогоду…»