Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

Белые хлопья летели очень часто, и теперь уже попутчик Федя Колосков, примостившись на железной ступеньке, одной рукой держится за дверцу кабины, другой равномерно смахивает ветошью грязный слякотный снег с лобового стекла.

— Кентавр! — вдруг крикнул Федя Колосков, склонившись к самому уху Силина.

Механик сморщился, как от зубной боли:

— Чего-чего?

— Кентавр, говорю, вспомнил.

Силин ничего не ответил, подул на руки. А Федя, обрадованный своей памятливостью, заулыбался во все лицо, стал пояснять:

— Наполовину лошадь, наполовину человек, понимаешь?

Силин кивнул. То ли действительно понял, а может, кивнул просто так. Какое-то время ехали молча. Федя уже стал подремывать, когда его разбудил спокойный и вразумительный голос Силина.

— Понятно, — сказал Силин. — А что такое стресс, знаешь?

— Стресс? — переспросил Федя. — Нет, не знаю.

— Понятно, — еще раз повторил Силин. — Знаешь Ты кто?

— Ну…

— Соплесушитель — вот кто.

За все время им так и не попался никто навстречу. В транзисторе заверещали позывные маяка: «Московское время восемнадцать часов».

Было слышно, как шуршит по крыше снег и как скатывается вода по желобу, бьет тяжелыми каплями в опрокинутую дверь.

Брызги разлетаются в стороны, задевают ноги. Сарай скрипит, шелестит, лязгает. Он никогда бы не подумал, что в таком маленьком сарае может уместиться столько звуков. В углу наискосок не то в крыше, не то в стене дыра, задувает ветер, звук трубный.

Сначала он старался различать звуки, но скоро привык к ним. Все смешалось, стало похожим. Тогда тоже шел снег. Неровные хлопья его, как белые мухи, кружились у окна и никак не хотели садиться на оконное стекло, на карниз.

— Эй, такси!

Бесполезно. Какое-то проклятое место. Никто и не думает останавливаться. Идет дождь. Фонари одинаковые, и снопы света одинаковые, можно вычертить геометрические фигуры. Мостовую на две равные половины разделяет белая линия. Там, где свет, линию видно. Получается, что мостовую разделяет не сплошная линия, а желтые пунктиры, прямо по которым идет человек, ступает очень аккуратно. Свет падает на одежду человека, и, словно по команде, пуговицы на его шинели вспыхивают желтыми огоньками.

Человек вскидывает правую руку, и полосатая палочка, совсем как игрушечный клоун, ловко перевертывается в воздухе и опять оказывается в руке. Раз, два, раз. Еще взмах, еще одно сальто. По черному асфальту идет веселый человек.

— Очнись! — сестра Лида тянет Кешу за рукав. — Можно подумать, ты первый раз видишь милиционера.

— Нет, нет, пустяки. Когда я был маленьким, я очень любил ходить в кукольный театр. И знаешь, что меня больше всего интересовало?

— Нет.

— Я никак не мог понять, почему после спектакля раскланиваться с публикой выходят не куклы, а взрослые люди. А оказалось, все так просто: дернешь ниточки, и куклы делают все, что тебе нужно.

— Ладно, оставим грезы. Я замерзла. Такси! — Сестра Лида выскочила на середину улицы.

— Сумасшедшая, так и под машину угодить можно.

— А что делать, если кавалер спит на ходу? Садись, он берется подвезти.

Машину заносит на поворотах. Стучит, лязгает, бренчит, не переставая. Сестра Лида продолжает прерванный разговор:

— Как видишь, в жизни тоже так. Наступает время… Актеры вынуждены снять грим и показаться публике. Кстати, отчего ты перестал заниматься верховой ездой? Меня это очень впечатляло. Ты мне даже снился как-то верхом на лошади.

— Очень сожалею, придется привыкать к другим снам. — Кешу раздражает ее игривый тон: тебе ведь скверно, а ты юродствуешь. Нехорошо. Он отвернулся, ему показалось, что водитель прислушивается к их разговору. Сказал куда-то в сторону: — Никто не любит возвращаться на пепелище, — вздохнул и добавил с расстановкой: — Я тоже… не люблю. Орфея продали. Тренер уволился. Чего ради ходить?

— А я не знала, что ты такой впечатлительный.

— Вот и хорошо, теперь знай. Куда мы едем?

— Я по делам, а ты раскланиваться с публикой.

— Что за вздор, какая публика?

— Сейчас ты войдешь в папин кабинет, и у вас состоится мужской разговор.

— Ты с ума сошла! Он же твой отец, нельзя быть такой беспощадной.

— Трусишь? — она гладит его по щеке. Пальцы длинные, холодные. — Бедный. Наверное, очень трудно быть мужчиной. Я бы никогда не смогла быть мужчиной.

— Оставь. Мне неприятно.

— Хочешь, чтобы решила я?

— Я ничего не хочу.

— Неправда, хочешь. Но я женщина. Слабый пол. Поэтому решать все-таки придется тебе. И потом, согласись, будет несправедливо. Я как-никак определилась. А ты нет.