Шлем упал со столба в репей около Януковой босой ноги. Сверху, из дырки, вылезла белая вата.
Янук качнулся на возу как спросонья. Выпрямившись, увидел, что все погнали коней,— одна Танина рябая кобыла стоит на месте в песке. Потом он увидел, как Махорка, бросив коня, почему-то побежал назад. Махорка что-то кричал, но не Януку — на него не глядел, махал руками кому-то сзади, должно быть Насте. Махоркин конь стоял посреди дороги под горой — подгребал под себя ногами песок, словно скользил по льду неподкованный.
Где-то далеко, будто под землей, загрохотал гром — гром Янук слышал всегда; впереди, в лощине, был полный сосняк немцев: бегут от моста куда-то в болото, минуя обоз. Янук хотел было соскочить с телеги к Махорке, но почувствовал, что спина в пояснице совсем не слушается и руки обвяли — мотаются как плети. Гнуло всего, потом сжало, как железным обручем.
Когда пробежал мимо Махорка, Янук увидел, что впереди от своей телеги, бросив жеребца, катится с горы Боганчик. Катится вниз, под ноги Таниной кобыле, весь в песке, серый, не узнать. Видна только его черная волосастая голова и черная борода.
Янук повернул голову: где же Махорка? Махорки он не увидел. Взглянул вперед на дорогу — не было нигде и Боганчика. Не видно и жеребца с возом — скользил только на песке Махоркин конь и стояла Танина кобыла, не сошла с места. Януков конь подошел к самой Таниной телеге, но Тани не было видно; ее, наверно, сняла на землю Наста. И тут он подумал, что позади, у моста, стреляют, раз там гремит гром и оттуда бегут немцы; подумал еще, что немцы стреляют по дороге с болота, раз так беспокойно жмется в оглоблях конь и глядит в ту сторону, наставляя уши.
Янук стал искать глазами Махорку — пусть тот подбежит, поможет ему слезть с мешков, а то немцы могут убить, раз стреляют сюда с болота.
Запахло откуда-то дымом — будто от сухих сосновых веток. Он еще раз оглянулся на мост и увидел недалеко от дороги в траве Алешу.
— Еска... Еска... Твою мать...— замычал он, вытянув вперед шею.
Ему вдруг показалось, что он услышал себя, как и тогда, давно, когда еще не спал на сырой земле на завалинке. Он взглянул на свои руки. Они, видать, отнялись, раз не служат ему. Когда это было, сон на завалинке, а руки отнялись только теперь. Руки были как чужие, тяжелые, длинные, и лежали будто не на возу, а где-то далеко на земле.
Он еще раз увидел Алешу. Подумал, что Колечка его сейчас далеко, на Палике. На Палике и сын Пилип, и его, Янукова, невестка; ушли вместе с партизанами... Останутся жить.
Он ощутил удар в голову. Казалось, рубанули кинжалом сверху по темени — отрубили макушку на шлеме.
Стало холодно.
...Ему представлялось, что он идет домой, в Дальву, за санями: целый день всей деревней возили с болота сено.
Скрипят по снегу груженые сани. Он все слышит, будто и не засыпал никогда на холодной завалинке. Слышит, как скрипят розвальни— тонко и мягко; они короткие, на них и под рубель много не вскинешь; накладывая воз, стоишь, как на пеньке. Полозья словно режут снег; тяжелые, окованные осенью в колхозной кузнице толстой ржавой шиной, они, съезжая с битой дороги на целину, пробивают снег до земли и ревут на твердой, укатанной дороге. Трещит рама, сжатая с двух сторон— снизу и сверху — вязьями; трещат оглобли с намерзлыми пеньковыми петлями, когда на повороте, изгибаясь, они упираются в полозья. Под возами трещат веревки — длинно были намотаны на все решетки. Трещат намерзшие сыромятные гужи в хомуте — туго были стянуты дуги. Трещит в старом ольшанике у реки мороз, трещит, кажется, вся земля, промерзшая даже на том свете.
За возами не видать коней: только валит от них пар, густой и белый, и стелется по снегу. Пар поднимается и с реки в том месте, где полынья, и у берегов из-подо льда. Река промерзла до дна с самой осени — еще когда не было снега, ее прихватил мороз,— и теперь под солнцем на ней тускло блестит лед, серый и холодный, как камень.
Огромное, в два раза больше, чем летом, красное, как кровь на снегу, солнце долго стоит у самой земли, потом расплывается в синем расколотом облаке, садится.
Все сразу покрылось инеем: стали холодными веки, не дают моргать; воротник у кожуха стал белым, будто был из белой овчины; побелело сено на дороге, осыпавшееся с возов, лежало, прибитое к земле подковами. Иней лег и на снег, от него побелели старые голые ветви ольшаника за рекой, ольшаник теперь сделался ровным и стройным. Далеко за мостом виднелась вся деревня, будто выкрашенная в белый цвет. Дым поднимается из труб высоко, в самое небо. И дым тоже белый, как снег.
Читать дальше