Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Егор потер лоб. Речь его клонилась к обвинению, и он поругал себя за слабые ночные преувеличения. В электричке, между тем, когда были в вагоне одни, К. сказала о Владиславе:

— Он несчастнее и беззащитнее вас всех. Его никто никогда не любил бескорыстно. Его все обманывают. Ты счастливее, у тебя есть друзья, и какие! А у него никого, он им лжет напропалую, хвалит ненавидя, презирая. Как он сказал об этом гримере: «Он похож на красивый портрет, засиженный мухами». Зло! Я впервые вижу человека, который каждую минуту кого-нибудь разлагает своими речами, стихами, историями, сальностями, но говорит так заразительно, что все ему прощают, смеются и вместе с ним, в эти же секунды, вовлекаются в грех. Фейерверк слов. Слушаешь, и, кажется, готова упасть в эту кашу и ничего не стыдиться.

— Да? даже так? что ты ему нагадала?

— Ничего.

«Спи, спи, — говорил он ей. — Ты спишь так безутешно, и мне тебя жалко. Ты скорее полюбишь несчастного, чем счастливого. Такая ты. А за что же меня? «Разве любят за что-нибудь?» — услыхал он ее ответ. Прости меня. Ночью все оголяется, еще час, и я до того размечтаюсь, что разбужу тебя. Ах… зря спишь… В прошлом у нас все было так хорошо, что когда разорвутся наши отношения напрочь, долго будет казаться при воспоминаниях, что любовь еще не прошла. Сейчас я тебя опять люблю. А ты спишь. Какой час? Встану, захрустят косточки, разбужу. Тогда спать!»

Он лег на диван.

— Что же ты не будишь меня? — плаксиво сказала вдруг К. и подлезла к нему, растянулась. Егор удивился: разве он заснул? — Я во сне опять в твоем доме была.

Сколько там на часах? не пора ли? Они торопливо обнялись. Ласки их были горькой данью разлуки. Резко зазвонил будильник и смутил их и без того вялые чувства. Они неприятно разнялись, помолчали с терпением и соскочили одеваться.

— Умывайся, — сказал Егор, — я тебе согрею чай.

Еще пятнадцать минут они выкроили на чаепитие.

— Прости меня… — пожалел ее Егор. — Я ночью…

— Что? Что ночью?

— Прости меня…

Скука была в ее глазах. Или это она не выспалась?

— Я опять попала в твой дом, — сказала К. — Нехороший сон. Я так торопилась, боялась, чтобы не застала твоя Наташа. Она не может сюда приехать?

— А детей на кого?

Время не считалось с ними. Но они о нем помнили; помнили и то, которое настанет, и то, которое прошло и торопит, — его и жалко. Оно было легким, неуловимым, когда съезжались; оно было тягучим, занудным в ожидании. Были часы, дни их встреч и писем, и вот они сложились в вечность и настал черед другим часам и дням, — каким? О сроках теперь — ни слова.

Все равно — в разлуке было что-то нелепое, и, когда они шли по улице к станции, Егора снова потянуло поклясться, что-то пообещать и тем исторгнуть у К. порыв умиления и благодарности.

«Ладно, — сдержал он себя. — Может, так лучше».

— Ты изменился, — сказала ему К. — Что тебя мучает? Ты устал от меня?

— Неопределенность во всем. В Москве жить не хочу. Как вспомню, что мои дети здесь вырастут и сам состарюсь, — тошно. Благополучие умерщвляет мою жизнь. Звезд я не нахватал, я работник, за то и ценят. «Хорошее начало не хуже победы», — да не про меня это. Сколько их, хороших-то начал, у меня было. Вдобавок и с тобой. И никакого конца никогда, не то что еще хорошего бы. Потому что с самого начала не мог выбрать не только хорошего, но и определенного. Для хорошего конца сил и сноровки не хватало, для плохого — еще совесть есть. Ты права, наверно: «Нельзя людям говорить правды. Они обижаются и не прощают». Ах, забыл, это Владислава слова. Мы с Антошкой потому и разошлись, что не смогли друг другу солгать. Прости, что я и тебе не смог лгать. Что испытывал к тебе, то и в глазах было. Во мудрость-то. А на что она?

— Но если ты меня разлюбишь, — уговаривала его К., — ты, пожалуйста, подольше не говори мне правды.

— Ты сама все увидишь.

— Я мнительная.

— И высокая ростом, — улыбнулся Егор.

— Тем и интересна. Когда же я тебя увижу?

— Я уеду в Кривощеково.

— Твое место займут другие.

— Они и при мне займут. Меня это ползанье по ступенькам меньше всего волнует. Появится один большой, настоящий художник, и все «великие» сядут на задние лапки. А когда никого нет, каждая чушка гениальна. Я трудолюбивая пчела, не больше.

— Но как он появится, большой-то?

— Мы хнычем и выпрашиваем себе право на снисхождение и халтуру. Настоящий большой художник как йог: босыми ногами идет по раскаленным камням. Какими мы прибыли в Москву когда-то?! Молились на всех. Уеду.