Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Егор повернулся и пошел по перрону на большие часы Казанского. Поезд тронулся и, убыстряясь, погнал переполненные вагоны в Сибирь.

«Письма… Да верну я ему! Добра-то… Слава богу! Отмаялся. Ой ли? Ведь не отстанет. Ну разошлись, ну нету уже того… Обязательно что-то доказать надо, последнее слово оставить за собой. О жизнь-то настала! Круто повела. Дружба — не терпение, а радость. Ушла радость, — значит, все…»

Наташа ждала у телевизора фильм «Герой нашего времени». Егор в своей комнате по горячим следам писал Никите. Устал и бросил, подсел рядом с женой и уставился на четкий экран. Фильм не мог отвлечь его от разговора с Антоном. Он все еще вдогонку что-то договаривал Антону. Егор так любил роман Лермонтова в школе! Исчерканный экземпляр его он хранил в своем чемоданчике. Себе же на память.

— Наташ! — вдруг сказал он, глядя на экран. — А ведь Печорин недобрый, очень недобрый. И Лермонтов такой же был. Может, и не так лихо у него получалось в жизни, но тоже недобрый. Пушкин — наш светлый ангел, Лермонтов — черный. Но ангел! — воскликнул он. — Помнишь, у него строчки: «Такой любви ты знала цену? Ты знала… я тебя не знал». И у Пушкина: «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…» Какая разница! какое великодушие, сколько света! Одно и то же, и один прощает все, благословляет; другой — ничего! Даже женщине! И друг наш Антошка недобрый.

— Да ну его к черту! Не могу слышать о нем. Пришел бледный как стена, выкинь ты его наконец из головы.

— Недобрый, — тихо произнес Егор. — Точно. Бессмысленное гордое одиночество, «цену» себе он знает сам, одна беда лишь у него: друзей переоценил. Все б хорошо, совсем можно бы Рафаэлем стать, да таланта и ума ему, бедному, не досталось. А почему «ума»? И при скверном характере нужен ум, чтоб остаться искренним. Черные ангелы тоже нужны. Но ангелы!

В эти минуты так же, наверное… то спокойно, то вспыльчиво и несправедливо выносил своему бывшему другу приговор Антон, не замечая ни пассажиров, ни ласковых подмосковных рощ…

В конце ноября Егор снимался в Можайске жил в гостинице с субботы на воскресенье уезжал в Москву на побывку В одно из воскресений он домой не зашел. Из Можайска отправлялся он с К., водил ее в гости к гримеру, попили там чайку, встретились с Владиславом и поздней электричкой возвратились назад, где их никто не мог спугнуть.

К. тотчас же легла спать, а Егор курил в кресле, берег ее сон, последний сон в его присутствии, — в пять часов утра она уезжала домой.

«Сон — мое счастье, — извинялась К. — С тех пор как я почти три года после родов не спала, для меня сон — не знаю что. Ты не сердись, я посплю часика два, и ты буди».

И было жалко ее, и жалко, что она спит в эту тихую подмосковную ночь.

«А я с тобой разговаривала», — сказала она в субботу, когда Егор вошел после съемок в деревеньке возле Бородинского поля.

Нынче Егор более часа сидел в стороне от К. и молча разговаривал с ней.

Он робел вообще будить кого бы то ни было — неприятно всегда сносить нечаянную злость в глазах сладко спавшего человека. В темноте порою казалось, что К. нет совсем, и желание говорить с ней напоминало его страсть к письмам после первых разлук.

«Ты спишь, и я тебя люблю. Хорошо погадала Владиславу? Прости меня, — сейчас я чувствую, что как только ты исчезаешь, мне не хватает тебя. Ты думаешь, что я прощаюсь с тобой. А я не знаю, так ли это. Но что-то похожее есть. Было несколько раз — я мысленно прогонял тебя, от одного сознания, что ты скоро уедешь, чувствовал себя легче. Скоро твой день рождения, а я ничего не говорю. Я намечал его встретить вместе. Что-то треснуло в душе. Сейчас я люблю тебя. Когда все это кончится — наши трудные шесть дней, — оно в одиночестве предстанет как сказка, и я буду жалеть. Что за натура! — вечно жалею о том, что прошло только что. А ты? Поднимись, скажи. Я не хочу тебя будить, у нас с тобой часто так бывало: когда чего-то хотелось одному, другой этого не замечал. Да? Все идет к прощанию, а конца нет. «Куда я теперь от тебя денусь», — ты сказала. Я заблудился, летел за тобой, и вот… Я не умел тебе лгать, хоть ты и просила: «Лучше солги, мне будет легче. Женщина любит ушами». Но самое главное: я все время и верил и не верил тебе. Вблизи ли, вдали я верил тебе к ночи и не верил днем. Каждый раз, когда ты ехала ко мне, ты что-то загадывала и берегла к какой-нибудь минуте откровенное слово. Но нынче мы ни о чем своем и не поговорили. Ты вчера обидчиво сказала, что я почти не рассказываю о себе. Но ты была с самого начала равнодушна к моей жизни. «Ай, какой у тебя на ладони четкий пояс Венеры!» Вот куда зарывалась твоя любовь. Тебя интересовало только то, что имело отношение к моей семье: благополучен ли я, или там все кувырком? Последнее ведь приятней. Если мужчина хмур, печален, женщина думает: не переменился ли он ко мне? разлюбил? А я могу просто обдумывать свой побег в Кривощеково и расставаться с кино. Я тебя больше не люблю так божественно, как раньше. Ну, ладно, спи, спи. Что ты нагадала Владиславу? — он вышел из комнаты сам не свой, как на виселицу. Вы долго там сидели, до неприличия долго. Упаси бог подозревать тебя, но мысли сами мелькали: «пора бы уже!» Владислав говорил как-то: «Если хочешь проверить, как тебя любят и любят ли вообще, оставляй женщину наедине с кем-то, води ее всюду, знакомь с мужчинами поумнее и покрасивее себя, короче — предоставь повод к соблазну, и вскоре все узнаешь о себе и о ней». В тебе есть то, что он любит в женщинах. Что? «Какая-то греховность улыбки и виноватое смущение в глазах, — сказал. — Когда она клонит голову и смиренно улыбается, с нее хорошо писать портрет грешницы». Ну, это его дело».