Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Мало ли с тобой носились разве? — сказал Егор. — Разглядывали твои абстрактные упражнения, советовали, уговаривали, искали тебе поддержку. Ты разрушал себя своими руками и кричал: не лезьте! мой час еще не пробил! Или я тебе желал худа? В чем, где, когда я переступил тебе дорогу? — Егор горячился, и звонкий его голос полетел над платформой. — Или ты, может, завидуешь мне? Чему завидовать? Ты, друг, даже не поинтересовался, от каких возможностей я отказался, чем брезговал, за что боролся. Ты видел один успех и критиковал, что это не так гениально, как надо бы. Ты вечно всем и вся был недоволен. Ну не такой я, извини, урод, видишь ли, не в тот час меня зачали — птички пели, благость была, счастливые песни под окном звучали — и я дураком — оптимистом родился. Ну что теперь — резать меня, вешать?

— Если ты, любезный, в утробе матери слышал, как доносится с улицы пение птичек, то потом, явившись на свет, ты должен был не затыкать свои уши оптимистической ватой, а слышать глас народа и глас божий.

— А ты знаешь, слышу я или нет? Вот пророк явился! Сто лет не было — пришел. И с кого начал? С друзей. Мы все разные — что дальше? Я тебя обидел? чем? когда? Я порвал с тобой, потому что ты уже грозил мне этим. Надоело. Ты скрытный, ты сыплешь туманными периодами, а я тупой, я привык, чтобы мне разжевали, в рот положили, — издевался над собой Егор, но знал, что тем именно и хвалит себя, — и… в рот положили. В тебе злости больше, чем у нас троих вместе. И такая нетерпимость ко всему, желчь хлещет. Никто нас в письмах не обзывал столько, как ты. За что-о? Дурачок ты.

— Да ты уж не чинишься со мной, я вижу.

— А чего чиниться? Пора, пора…

— Твое суесловие, позволительно повторить, показывает мне, насколько еще не образовался ты внутренне. Многим в моем теперешнем уединении я обязан тебе. Спасибо, я так рад. Я узнал весь смысл прочного дела жизни.

— Не-ет, все-таки не понимаю тебя. Не то что не понимаю, а… Странно, странно.

— А ты-ы? — потерял наконец спокойствие и Антон, — Какой же ты друг?! Ты укреплял формальные лишь знаки дружбы. Нет, ты не друг мой, когда можешь обо мне так судить. Ты мог жить месяц рядом со мной и не выбрать трех часов для меня.

— Надоело твое умничанье.

— Откровениям моим ты чаше предпочитал гитару, а от моего молчания ты, наконец сознайся же, бежал.

— Тяжело, тяжело с великими людьми. Люблю простоту. Мне бы с Астаповым было легче, чем с тобой. А ты далеко не Астапов. Надо бы попроще быть.

— И мне, любезный, с летами было все трудней с тобой…

Как может все измениться, подумать только! Разве не грустно? Вроде бы и не враги стояли друг против друга, а хотелось напирать, колоть, в крайнем случае — уйти вовсе. Но и враги уже, враги.

— Мне, пожалуй, лучше уйти, — сказал Егор, — а тебе садиться в вагон.

— Я заскочу на ходу.

— Ничего хорошего мы уже друг другу не скажем. Ты сидишь у себя в провинции, и тебе, дурачку, кажется, что появились спасители народа. А мудрые люди, которые больше нашего с тобой знают и которым я верю, говорят другое.

— Что же они говорят?

— Что не так это чисто, как кажется, когда слушаешь передачи иных зарубежных станций. Кому-то это нужно, по не русскому народу.

— Уж не Панин ли тебя учит?

— Я его вижу так же редко, как тебя.

— Я тебя нарочно позлил.

— Зачем? Ради чего?

— А так… испытать тебя.

— И теперь доволен?

— Вполне, любезный. Я далек от этих сумасшедших пророков и… бардов всяких, волосатых, крикливых. Кстати, вот тебе привет из Кривощекова.

Антон расстегнул портфель, нашел вырезку из местной газеты и протянул Егору. Тот сунул ее в карман.

— Прочтешь. Там твой товарищ подписал.

Они замолчали. До отхода поезда оставалось пять минут. Можно было сухо откланяться и никаких, никаких слов как прежде: «да пиши! всем, всем, кого увидишь, привет! давай! держись!» Ничего. Не нужно. Порвалась цепь. Назад возврата нет. Не выжмешь из сердца ни боли, ни сочувствия, ни грусти. Так. Пустота, досада на нелепое свидание. А все-таки по-хамски уходить не хотелось, и Егор поглядывал на электрическую часовую стрелку. Вот она еще дернулась. Еще. Пусть само время освободит его от друга. Когда-то арбуз разрезали на платформе, вспомнилось ему, пиво дули, стоял хохот. Все кончено. И навсегда, думал Егор. «Не нужен он мне такой. Раскидался он нами не по карману. Дай ему бог найти новых друзей, я ничего не имею. Но не знаю! не знаю… Едва ли!.. едва ли найдет…»

— Так я жду! — сказал Антон, отступая задом к вагону. — Не заставляй меня принимать меры…