Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Как десять лет не танцевала! — жалуется мне невеста. — Но зато мужик у меня теперь с баяном, натанцуемся. Я когда впервые Доню увидела, вот, подумала, за кого и век не пойду! Но отец мой уже чувствовал, что Доня мне нужный, и смеялся: «Понадобится, за морского змия пойдешь!»

Танцуют, скинув пиджаки. Танцуют истово. У невесты Дони Плажевского родинка на левой щеке. Это, говорят, к счастью, к крепкой семье к детям.

Рыжий колченогий дед свистит хулигански:

Ночь…

Расходятся неразучившиеся ходить. Под ногами шуршат цветы и бумажки. Невесты не видно, но за дощатой перегородкой слышится невнятный от чувств голос Дони. Но это там, за дощатой перегородкой. А тут сдвинутые столы, груда посуды, треснувшая повдоль старая, забытая всеми в углу икона. Пауки сплели за иконой призрачную светлую сеть. Не подымается, видимо, у Красновой рука вытереть икону влажной тряпкой… И такая тишина, такая пустынь в глазах святой девы, что громом и грохотом кажутся чуть доносящиеся из-за перегородки счастливые голоса Дони Плажевского и его жены…

Только успели мы разгрузить платформу, ударил дождь. Прозрачная кровь неба сбивала цветы черемух, прибивала дорожную пыль, катилась ручьями. В сарае немедленно расплылась лужа, похожая на запрудное озеро, лежащее за нашим цехом. Мы смотрели на лужу, хотели курить, но на пятерых была одна сигарета.

— Роман не курит — значит, на четверых, — уточнил Плажевский.

Саня нехотя потянулся. Сигарета принадлежала ему, поэтому он не торопился, делал короткие затяжки, задумывался, не замечал нас… Он думал: работу закончили, дождь скоро пройдет, и пусть сигарет нет, но вот он, Саня, сигарету имеет, поскольку всегда считал, да и других предупреждал не раз: запас карман не дерет, запас карман не топырит…

— По кругу, — сказал Доня.

— И не жадничай, — просительно добавил Овсеенко.

Саня не торопился. Зачем торопиться? Он смотрел на меня, на Доню, иногда на Ваганова. На Овсеенко и Федина не смотрел один — дед, другой некурящий… Дым сигареты несло на нас, дым щекотал ноздри.

— Может, хватит? — спросил Роман.

Таких ноток я в его голосе никогда не слышал.

— Ты чего, Рома? — насторожился Овсеенко. — Ты же не куришь!

И тогда тихий Роман ударил Саню. Сигарета упала в лужу, зашипела, погасла. Саня вскочил, но тихий Роман поднял деревянный молоток и сказал негромко:

— Только болтни!

Саня тоскливо сжался. Сигарета плавала в луже.

— Может, подсушить табачок? — нерешительно предложил Овсеенко, но его не поддержали. Небо уже очистилось, ветер стих, до магазина недалеко было…

Между районо и библиотекой поставили памятник — гранитную глыбу с огромным солдатом с винтовкой через плечо. Тянули с открытием долго, время шло, и лишь газета напоминала о том, что возведение памятника не прекращается.

Однажды Коля Гудалов сказал:

— Идем смотреть памятник.

Он видел, как утром на каменного солдата накинули огромный брезент.

День выдался жаркий. В тени брезента и под заборами купались в пыли куры, широко раскидывали крылья, открывали клювы. Мы с Колей пришли рано, но у пивного ларька, у районо и библиотеки толкались люди.

— Смешно как! — заметил Коля, обдувая пену с краев пивной кружки.

Народу все прибывало, но разговоры не становились громче, и в самый жар брезент наконец скинули.

Кившенко, как депутат, сказал речь, опираясь рукой на гранитную глыбу, и я узнал, что Кившенко из тех, кто дошел до Эльбы и был дважды ранен.

Когда он закончил, его похлопали по плечу, а на помост влез представитель военкомата майор Жерин. Четко, делая паузы, он стал читать фамилии погибших на фронтах тайгинцев.

— Корягин Иван, Петров Иван, Долженкин Георгий, Ивлев Иван, Сарычев Михаил, Васильченко Георгий… — он выговаривал каждый слог, каждую букву. Когда речь шла об офицере, называл и звание. В толпе ахали, кто-то все время плакал. Коля отставил кружку. Я видел, как вытянулось его лицо, когда Жерин прочитал:

— Гудалов Гавриил, Гудалов Виталий, Гудалов Константин…

Я не знал, что у Коли убиты на войне три брата. Я не знал, что дед Овсеенко служил в ополчении. Я не знал, что у Федина и Ваганова погибли отцы, а у тетки Власовой, нашей сторожихи, дочь была в плену и тоже погибла… Людей, непричастных к истории, на площади просто не было. И с каким-то странным облегчением я услыхал имена братьев: