Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Еще — Сиволов. Этот факт объяснить надо. Из самолюбия человек ушел, с ребятами не попрощался. Но стыд у Сиволова — стыд ложный. Ему лечиться бы надо, а не с производства бежать, прорыв делая! Я дослал Сиволова в крупный город, дал ему командировку и доверие. Сиволов, хаять не буду, работал, но потом увлекся — кошку себе породистую купил. Купил и заболел сразу! Чих трудный, веки набрякли, — одним словам болезнь такая, что сроду ее не выговоришь. А все из-за кошки, потому что у отдельных субъектов организм чепухи всякой — ромашек да шерсти, пыли да запахов — не выносит… Ну заболел — лечись, кошку выведи! Так нет, говорит Сиволов, засмеют меня товарищи, не пойду на работу притчей для языков быть!

Кившенко безнадежно опустил руку.

Ребята, правда, смеялись — что за болезнь такая? А я встретил однажды Сиволова:

— Правда? — спрашиваю.

— Что?

— Насчет кошки?

Сиволов покраснел и исчез в толпе. Бросился я за ним, куда там!.. Долго потом, встречая в толпе людей, похожих на Сиволова, я испытывал чувство вины перед стыдливым бракёром, так боявшимся неожиданного…

А к Доне я приходил по субботам. Он снимал угол у старухи Красновой и половину угла занимал железной кроватью, снабженной никелированными шарами. За кроватью ухаживали. Она была под чистыми простынями, а подушек на ней лежало несколько — большая белая пирамида. На подоконнике цвели цветы и сиял фарфором хороший чайный сервиз.

— Мой, — буркнул Доня. Он был не в настроении, переживал происшествие: окурок попал на веник, за ночь веник и подпорка к бачку с водой истлели, бачок упал, и только вылившаяся из него вода помогла избегнуть пожара.

Мы молчали, склонившись над шахматной доской, но пришла сама Краснова — большая, темная, неспокойная, перевязанная крест-накрест большим платком, поставила на коврик пышущий паром самовар. Дождавшись ее ухода, Доня усмехнулся:

— Она в церковь любила ходить, пока батюшка ее как-то не спросил заповеди. По старости своей Евсеевна все забыла. Застыдилась, конечно, закаялась и в церковь теперь ни ногой!

Мы посмеялись.

Доня взял заварной чайник.

— Вещь! — сказал он. — Китайцы, между прочим, увековечила одного типа, который о чае труд написал. Я сам читал про это в газете. Из песчаника делали лики этого типа и в лавках торговых ставили. Идет торговля — перед ликом чашки с чаем стоят, не идет — голимым кипятком с досады лик шпарят!

Доня обтер платком потную лысину. Облысел Доня:

— …в колонии. Как попал? По ерунде. На улице с компаниями водился — где сумочку выхватишь, где карман срежешь. Влип, конечно, такие штуки долго не тянутся. Но я свою вину целиком отпахал, работал не дай бог как честно! С деревом мне возиться позволили. Я это дело люблю. Дерево ведь живое. У него и запах, и мягкость, и теплота. Богатая вещь дерево!.. На волю вышел с хорошими бумагами, до бригадира дошел, в мастера выбьюсь. Пей чай, я еще заварю, и Евсеевна нам поможет. Видишь, вода в чайничке пузырьками пошла? Когда она такие пузырьки пускает, самое время заварку пускать. Нравится?

Плажевский получил выгодный заказ, и мы стали с ним работать в ночную смену, когда был доступ к станкам. С вечера отсыпались, ночью шагали в цех, готовили лес, размечали, пилили, резали. Сторожиха Власова, закутавшись в доху, становилась у дверей, говорила:

— Вот хорошо! Обрезков наберу на растопку.

Но после Плажевского обрезков почти не оставалось.

Врубив строгальный станок, я шел в сушилку. В душных ее тропиках, пропитанных спиртовыми ароматами, томились тяжелые тесины, матово отливали струганые бруски, щетинились корой тяжелые чурки. Эскиз выставочного киоска для швейной фабрики я вычертил сразу, будто годами к тому готовился. Хотелось, чтобы люди, входя в пошивочный цех, удивлялись и спрашивали: это что тут пошить можно?

Наступил день, когда мы загрузили в сани материал, инструмент, гвозди и повезли наше богатство на фабрику. Кожаная шапка с разрубленным козырьком, борода, ватник, разношенные валенки не молодили меня, и я не удивился, когда горбатая уборщица, присев на ящик, пожалела мою надрывающуюся под досками старость.

Киоск, собранный нами, разделил зал на две неравные части. Стекло, продернутое деревянными шнурами! — на это стоило посмотреть. Уборщица подняла голову, долго смотрела, ахнула в побежала в швейный цех. В зал вошли женщины. Они радовались, глядя на стекла, и кутались в яркие, как луга, халаты. Пришел мастер, за ним Кившенко. Директор покрутил головой и сказал Плажевскому: