Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

Сидя на груде опилок, жалобно и пьяно тянул Коля, не глядя нам в глаза:

— Сделать я ничего не умел. Боялся — вдруг что не так будет. И убеждал, и мучил, и уговаривал, а она как вкопанная — нет и нет!.. Убежал, дома не показывался, пока Ирка в Томск к себе не уехала… Ей в общем что! А вот я с той поры как испорченный.

— Табу! — говорю я.

Смеркалось, когда я проводил Колю. Пошатываясь, печальный, он уходил, а я стоял перед руинами церкви и почему-то казалось мне, что они сильно пахнут ружейным маслом.

Над сумятицей цветных вокзальных огней взошла Венера. Давным-давно, в школьные годы, я вручную шлифовал стекла для самодельного телескопа и ночами разглядывал ничего мне, к сожалению, не говорящий планетный диск. Вспомнив это, я вдруг расстроился, сунул руки в карманы, но тут нагнал меня запыхавшийся Доня Плажевский, засмеялся и громко сказал:

— Чай пить надо!

Я согласился.

В станционном буфете Доня смахнул со скатерти крошки, окликнул официантку. Милиционер Тарханов, длинный, как столб, подсел к нам. Он устал, он не хотел думать ни о транзитных, ни о пригородных пассажирах. Плажевский понимающе улыбнулся:

— Клюкнешь?

— Ты это, Плажевский, оставь, — строго оказал Тарханов. — Я на службе, да и тебе советую домой пойти… Понял?

— Старое не поминай, — обиделся Доня. — Я от чистой души предлагаю!

— И я от чистой души советую. — Капля пота пробежала по лбу Тарханова и задержалась над белесой бровью. Осторожно смахнув каплю платком, Тарханов взглянул на Доню, покачал головой, и встал, так ничего и не заказав.

— Доня, — спросил я, — почему ты Гудалова Колю не любишь? Я ведь видел, как ты его рассказы слушаешь — смотреть на тебя тошно.

— Он знает… — ответил Доня, имея в виду Гудалова.

Я хотел сказать: «Но ведь я не знаю», но Плажевский сам пояснил:

— Я с его мамой знаком, много лет на одной улице жили. Хорошая у него мама. Стеснительная, в очередях не кричит, а хлеба или рубль перехватить — добрее ее никого не сыщешь. А Коля в Филарета пошел — хамит, лается, напраслину на баб валит. А что он в этом понимает-то, в бабах?

Вышли из буфета. Снег скрипел. Небо, схваченное морозом, слабо светилось.

— Зря не заходишь, — напомнил Доня. — Заходи, я у Красновой угол снимаю, — свои ведь.

Или, например, швея Маша.

О ней говорили, будто она сменила трех мужей, но все ее дети были внебрачные.

В тот вечер тополя заиндевели, были как снежные облака. Прямо с порога кинотеатра мы вышли в мороз — я и швея Маша.

— Человечная баба, — говорил о ней Роман Федин.

— Мало ли баб, чем она лучше? — недоумевал Гудалов.

— С такими скучно, — разводил руками Плажевский. — Но плохого о ней не скажу, плохого о ней не думаю.

А Маша мне сказала:

— Вечерами гулять люблю, когда девочки мои спят. Я их добрыми воспитываю, не позволяю о пустяках болтать. После войны плохо жили — то свекла, то суп из крапивы. Не дай бог девочкам моим такое же пережить! Мы ведь только снаружи спокойными кажемся, а на самом деле мысль у всех нас одна — лишь бы ничего такого не повторилось!.. Правда?.. Я сейчас много читаю, в техникум хочу поступить. И мне так хорошо становится, когда я думаю — девочкам моим еще лучше будет!

Я как ненормальная тишину люблю. Был один мальчишка, я ему судьбу боялась испортить, бегал за мной — ноги к сапогам примораживал. И про стихи читал, и про тишину рассказывал. Стихи ни к чему, конечно, но вот про тишину он здорово говорил. И никогда лишний раз не приставал ко мне, не то что другие.

Тих был тот вечер. Шел снег. Под фонарями метались тени. Тысячи тайн прятались в темных углах, в темных подъездах, И была улыбка… Очень хорошо улыбалась швея Маша! Ноги у меня замерзли, но я не уходил, слушал Машу и хотелось мне тишину понять…

Непонятное всегда рождает слухи.

Бывший друг Маши — бракёр Сиволов — больше всего боялся непонятного. Долгое время он заведовал складом, события обходили его стороной, но случилось однажды так, что полы склада провалились и тридцать тонн цемента замерзло в мокром подвале. Тогда и пришел Сиволов в столярный цех, подальше от дурной известности. Часами просиживал над грудой стиральных досок, шпаклевал смоляные кармашки, наклеивал ярлыки. Был невысок, стыдлив. Даже славу выпученными глазами смотреть с доски Почета терпел с трудом.

Когда в Иркутске забраковали большую партию стиральных досок, Кившенко командировал Сиволова в Иркутск. Из Иркутска Сиволов вернулся через неделю, на работу не вышел и больше того — подал заявление об уходе. Так и был бы Сиволов забыт, если бы на собрании Кившенко не произнес: