Геннадий Прашкевич - Люди Огненного Кольца

— Гончаров Леонид, Гончаров Владислав…

Я не был тут посторонним.

Жара пекла. Куры встряхивались в пыльных лунках, прикрывая мутными пленками круглые пустые глаза, тихо клохтали. Я бы сменил уставшего майора, но это было е г о чтение, и, все больше и больше узнавая нового об окружающих меня людях, я вдруг почувствовал на щеке влагу.

Вытер щеку.

Странно, но в такой безоблачный день нашлось все же облачко, обронившее вниз пару капель. Не я один, многие поднимали глаза и удивлялись — откуда, как в такую жару может дождь капать?

Антенна путалась в клочьях тумана. Щербатые жерди были прислонены к сараю, за стеной которого, томно похрюкивая, разрывали многолетние отложения своих предшественников гладкие, круглые поросята.

А в доме всегда было тихо. Мне нравился этот дом — самый крайний в Забуре, за ним сразу начинался лес. Кривые деревья отражались в стеклах веранды, в комнатах скрипели сухие полы, в кухне постоянно возилась тетя Граня. Тряпки, кастрюли, ножи… Я никогда не мог догадаться — начало это или конец уборки?

Сергея легче всего было найти в лесу. Разбросанные по траве картоны, как зеркала, отражали плывущие над ними облака, темные, как после дождя, деревья, покосившиеся поскотины.

— Лесник! — говорили о Сергее.

Он не обижался. Он семь лет проработал в цехе, и его все знали. Может, поэтому был он как-то и незаметен.

Только в лесу, с кистями в руках, преображался: писать!

Иногда я рассматриваю альбомы. Их у меня два. В первом — закатные облака, оранжевые изгороди, желтый покой полей, умиротворяющая зелень… Как по озеру, скольжу я по листам альбома и с удовольствием, показываю его друзьям, ибо делиться спокойствием — само по себе радость.

Но второй альбом я просматриваю гораздо реже. Сергей подарил мне его в день отъезда. На первом листе, под надписью «Помни!», изображен он сам, в кепке, с каким-то мешком на плече, улыбающийся… На втором листе — женщина, на третьем — ее же лицо. Акварель, написанная ясно и смело. Вы будто склоняетесь над смеющимся лицом, смотрите в глаза, отражающие все небо… А дальше — изображения рук. Одних только рук. Зовущих, требующих, хотящих, заломленных, ищущих, ласкающих и таких, о которых говорите невозможно.

И снова та же женщина. По пояс. В рост. На прогулке. Спящая. С подсолнухом в руке… Не знаю — кто она. Никогда ее не встречал… Может, Сергей придумал ее, как придумываются иногда мелодии. Но тогда, откуда эта родинка на щеке, царапина на голом колене, разрез глаз — детали, настойчиво переходящие из рисунка в рисунок?..

И мне хочется сесть в поезд и вернуться в Тайгу.

Ах, как кратко говорят энциклопедии даже о сложных вещах а понятиях!

Город. Население. Предприятия. Транспорт… А в памяти — раскиданные по холмам дома, деревянные тротуары, стены депо. Мемориальная таблица: «В 1905 году здесь выступал Сергей Миронович Киров». Здесь же в давние и все же близкие времена стрелял из-за брандмауэра депо в моего отца колчаковец. К счастью, промахнулся, попал в лошадь. Бой длился почти шесть часов и кончился лишь тогда, когда кавалеристы, спешившись, обошли засаду и расстреляли белых пулеметчиков…

А столярный цех был похож на лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов. Качался снег. Упорный, белый, неповторимый. Я шел за отцом, и за нами оставалась тропа. Шоферы автобусов, ухмыляясь, проверяли по нам часы. Снег над нами не скрывал звезд, он сам был как звезды — мерцал, серебрился, вот только на губах таял.

А весной — лужи. Будто кто специально рвал небо на голубые клочки и клочки эта раскидывал всюду…

Сигареты еще оставались, но Ильев не решался курить. После первой затяжки ноющая боль пронизывала левую руку и остро колола сердце, вызывая болезненный страх перед этой, так неожиданно настигшей его болезнью… Великое, величественное одиночество окружало Ильева. И, будто подчеркивая это, океан насмешливо катал по песку рыжие, обросшие ракушками поплавки. Только там, где песок был вытеснен скалами, океан переставал смеяться — вода выкатывалась на шершавые стены застывших лавовых потоков, вставала фонтанами мутно-зеленой пены и опрокидывалась назад, в бездну, на поверхности которой, как темные пустые бутыли, раскачивались ленивые сивучи.