Гарий Немченко - Брат, найди брата

Ранней осенью шестидесятого уехал со стройки москвич Юра Лейбензон, главный механик нашей жилищно-коммунальной конторы. Бог воды. Бог тепла.

В Гудауте, в просторном собственном доме, бога воды и тепла ждала невеста.

Несмотря на то что отношения с «богом» были у меня самые душевные, вода на моем пятом этаже появлялась только глубокой ночью, на тридцать — сорок минут, которых хватало только на то, чтобы наполовину наполнить ванну — запас на все, как говорится, случаи жизни… Мыться, по старой памяти, я продолжал ходить в котельную.

Однажды, когда я только успел намылиться, в душевую вбежал старший кочегар Петро Дериглазов: «Скорей, Леонидыч с Черного моря звонит! Узнал, что ты тут, говорит, чтоб подошел к телефону!» Какое там, я даже не отер пены, только лихорадочно натянул штаны, зацепил лишь крючок на поясе. Слышно было, конечно, плохо, еще бы — в те времена к нам, случалось, еле-еле дозванивались из города, неизвестно, как это Лейбензону удалось прорваться из Грузии. И все же почти каждое слово я угадывал: через пять дней у моего друга свадьба. Время на дорогу есть, если даже выехать поездом. Он приглашает ребят — кочегаров, гвардию свою, но гвардия, видишь ли, стесняется, говорят, неудобно. Могу я им объяснить, что неудобно, только штаны через голову надевать и спать на потолке — будет падать одеяло?.. Могу я их тут организовать и нынче же с ними выехать?

«Ты бы посмотрел на эти приготовления, Гарюш! — тонко доносился издалека насмешливый басок. — К будущей родне уже пригнали баранов… целая отара, не веришь?.. Мне страшно, слушай! Без вас я тут просто пропаду».

Вообще-то он умел поприбедняться, Лейбензон. И я закричал ему: «Нам бы твои заботы, Юрец!»

Лейбензон помолчал, потом уже другим голосом сказал: «Дай трубку Петру».

Он, видно, о чем-то просил, и Дериглазов вдруг заговорил, как говорил перед этим на рабочем собрании в ЖКК. Только кричал еще громче и позволял себе выраженьица, за которые на собрании его тут же лишили бы слова. Он кричал, что ревизию котлам так еще и не сделали. Что теплотрасса в поселке по-прежнему в аварийном состоянии. Что, как ни бейся, никто не хочет помочь по-настоящему, а специалиста толкового так и нет и в первые же холода вся система в поселке, как пить дать, полетит к черту.

Вокруг столика с телефоном давно уже собрались все, кто был в котельной, кочегары и слесари. Я переминался босиком на рубчатых холодных пайолах.

Дериглазов вдруг сунул трубку мне. Слышно стало получше — Лейбензон там тоже, видно, кричал: «Что, на самом деле так плохо?!»

Я успел уже окончательно продрогнуть, поэтому только заорал: «А чего хорошего, Юр?!» Он попробовал пошутить: «А куда смотрит пресса?»

Щадя телефонисток на всем протяжении от нашего утопающего в осенней грязи поселка и до солнечной Гудауты, я только предложил ему: «Иди ты знаешь куда?..»

Теперь даже было слышно, как он вздохнул: «Скажи ребятам, что выезжаю».

И положил трубку.

«Сказал, что выезжает», — объявил я, все еще держа свою около уха.

Петро Дериглазов, норов которого полностью соответствовал его не очень благозвучной фамилии, на этот раз только грустно произнес: «Шутник был».

Кочегар Толя Отрыжко, пришедший на стройку почти сразу после довольно долгой отсидки, Толя, который сперва доставлял Лейбензону столько хлопот и который прошедшей зимой сутками обливался по́том у топки в самые лютые холода, воспринял это известие на свой манер: «Чернуху лепит, темнило!..»

Лейбензон приехал через четыре дня — ровно столько шел тогда поезд из Адлера. Приехал в тот самый день, в который перед этим в Гудауте собирались резать баранов. Целую отару — не верите?

Его квартира давно уже была занята, и он поселился вместе со мной, на моем безводном, как Сахара, пятом этаже. Раскладушку он всякий раз ставил около батареи, засыпал, положив ладонь на ребристую ее спину. Я долго не понимал, что это за удовольствие, спать, держась за горячую железку. Дошло до меня потом, когда однажды зимой я проснулся вдруг среди ночи от жестокого холода.

Батарея была как лед. На раскладушке около нее поверх покрытого простыней матраса лежала только подушка. Только тут я заметил, что Юркино одеяло брошено поверх моего. Накинул, когда убегал в котельную…

Не было его трое суток, а поздно вечером на четвертые, когда батареи уже снова задышали еле слышным теплом, он открыл дверь и привалился плечом к косяку… Переступил порог, прижался к стенке спиной и вдруг сполз по ней, сел на пол, разбросал под вешалкой ноги в резиновых, с матовым налетом от холода, сапогах. Сучил ими беспомощно, я не сразу понял, что хочет разуться.