Гарий Немченко: Брат, найди брата

В гостинице поздно вечером я вынес кресло на балкон, поставил так, чтобы мне было видно и черный, в блестящей чешуе, Терек, и темный, с редкими огнями, парк за ним. Сидел и слушал опять, как тонкоголосо кричали в парке павлины…

Когда-то дома у нас жили павлины.

Сперва отец привез из Ставрополья самца — Павлика. Подарил ему знакомый старик. Потом самцу нашли пару — Павлинку. Когда у Павлика начиналась линька, он носился по огороду между рядами кукурузы, продирался сквозь кусты винограда, терся краями хвоста о яблони, и всюду за ним оставались темно-зеленые, с ярко-синим глазком на конце, почти метровые перья. Павлинка сновала вслед за ним и сорила своими серыми коротышками. Их мы даже не подбирали.

Иногда, словно для того, чтобы облегчить нам с братом работу, Павлик останавливался посреди двора перед каменным крыльцом, на теплых ступеньках которого мы грели вечером свои цыпки, задирал хвост, расправлял его веером, надувался и начинал трястись, как заводной,— сперва потихоньку, маленькими толчками, а потом все сильней и сильней… Хорошо помню, как туго шуршали при этом, как молодо поскрипывали крепкие перья, как неслышно падали в пыль вокруг него те, что уже отжили свой срок.

Павлинка терпеливо стояла неподалеку, покорно ждала.

Наши соседки, что собирались с семечками на другой стороне улицы, в который раз начинали вслух жалеть серенькую Павлинку: «Это ж она его, старые люди рассказывают, принарядила перед свадьбой, старалась, бедная, старалась, зато сама не успела: двенадцать часов ударило, а она в чем была, так, бедная, и осталась…» И вздыхали. И дружно помалкивали. И медленно возвращались к своему обычному разговору: о том, куда и кто из баб ездил на розыски, куда кто писал, о ком недавно снова был слух, а о ком не подтвердился, недаром цыганка говорила и плакала: миленькая, не жди!..

Нам повезло, да еще как!.. Ничего, что отец все еще ходил в темных очках и с тросточкой… Как я понимаю теперь, уже издалека, то были лучшие наши времена: они с матерью жили дружно, еще не начали припоминать обиды и ссориться, мы хорошо учились и были здоровы, и у нас подрастала маленькая, родившаяся перед самым концом войны сестренка, и по двору гулял красавец Павлик, на которого приходили посмотреть облюбовавшие даже нашу станицу, всего повидавшие курортники-бакинцы…

Поздно вечером Павлик первый взлетал на крышу дома. Царапая когтями по железу, поднимался на гребень и долго там умащивался: по тому, в какую сторону грудью он садился, мы узнавали, откуда завтра будет ветер. Перед дождем он несколько раз кряду голосил протяжно и жалобно. Если ночью открывали нашу калитку или за цветами перелезали через забор, Павлик вскрикивал коротко и резко. Поэтому мы никогда не держали собаки: зачем собака, если у нас был Павлик, такой умница?..

Вернуться бы мне в родительский дом!

И я пошел бы в заготзерно или на мельницу, где стаями бродят павлины, и там сказал бы: помните, мы вам давали птенчиков?.. Дайте теперь мне, пожалуйста, пару маленьких павлинят!

И павлины бы снова ходили у нас во дворе и бегали между редкими теперь, полузасохшими бодылками, и мама, глядя на них, может, вспомнила бы хорошие наши времена и хоть чуть отошла бы от обид, от горестей, от утрат… Я бы раненько утром просыпался от крика павлинов, садился бы за стол, за которым когда-то решал еще задачки по арифметике, и очками придавливал чистый, как детство, бумажный лист… Почему это невозможно? Почему?!

И тут не виноваты ни я, и ни мама, виновата жизнь — мастерица завязывать узелки…

А может, мне и в самом деле не надо было ехать в Сибирь?

Когда мы заканчивали факультет и нам предстояло вот-вот распределяться, мой дружок Йожеф Саси, венгр, жалея меня, советовал: «Конечно, если ты не можешь жить в Будапеште, то лучшее, что тебе остается,— это Москва… Самый хороший вариант, да. Не хочешь оставаться в Москве — возвращайся на свою Кубань. Понимаешь, что я хочу подчеркнуть: на с в о ю. Там твои корни. Для писателя это главное. А что ты будешь делать в Сибири? Изучать новый край? Поедешь опять учиться?»

Рассудительный Йожка!.. Уже, выходит, чуточку поостыл. А когда мы после четвертого курса ехали с ним на практику в Кемерово, я не мог оторвать его от окна. Простаивал сутками. Если бы не его стайерская закалка, если бы не эти ежеутренние пробежки на Ленинских горах, после которых он возвращался в общежитие с мокрым пятном на фуфайке между лопатками, не знаю, выдержал бы. «Спать пора, Йожка!..» Он отмахивался: «Высплюсь у себя в Будапеште! — и в который раз не без ехидцы начинал рассуждать: — Теперь-то я вижу, что ты настоящий русский человек. Весь этот простор тебе… как у вас говорится?.. Как так и надо! А ты можешь понять мадьяра?.. Мы уже двенадцать Венгрии проехали… А сколько еще?»