Гарий Немченко: Брат, найди брата

Когда я помог ему, он, все еще сидя на полу в мокрых полуразмотанных портянках, попросил: «У нас там ничего не найдется?..»

В граненый стакан я вылил остатки водки, нашел усохшую половинку луковицы. Он выпил и долго сидел с пустым стаканом в опущенной на колено руке, в другой нетронутая луковица. Перекатил потом голову по стенке, скосил на меня цыганские, уже с загадкой, глаза: «Будь другом, гитару дай…»

И он сидел на полу, привалившись к стенке спиной, и хрипловатым своим баритоном негромко пел про осенний листопад… Пел до тех пор, пока не распахнулась дверь и прямо на колени ему, на его гитару с шумом не свалилась куча мала соседских огольцов — в шапках, завязанных под подбородком, в теплых пальто и в валенках. По начерченным мелом квадратикам пинали на лестничной площадке свои стекляшки, а тут услышали музыку, пришли под двери послушать, как играет дядя Юра Робинзон — первая гитара в поселке.

Мне очень давно уже хотелось написать и об этой так и не состоявшейся свадьбе Лейбензона в Гудауте, и о том, что было после и с ним, и остальными близкими моими товарищами, но я так до сих пор и не написал, как не написал о многом — из той, запсибовской, жизни — другом, что греет меня, как говорится, до сих пор или до сих пор вызывает грусть… Так и не написал, но все это было всегда со мной, куда бы я ни пошел, куда б ни поехал, все это словно стало частью меня самого и в любую минуту могло о себе напомнить радостно и поднять среди ночи, чтобы записать строку, а могло заболеть и заставить вдруг присесть посреди веселья и тихонько задуматься. А странная это штука, и правда!.. Где-либо на голубой и зеленой, с белыми, как палубы пассажирских пароходов, башнями отелей Адриатике, в наполненной свежим ветерком, перемешавшим запахи диковинных цветов, комнате достаешь из чемодана блокнот и на обрамленном ветками лавра, с гнутой решеткою балконе садишься в кресло, чтобы попробовать хотя бы в самых общих чертах запечатлеть райский этот пейзаж с тихим, уже зажегшим ночные огни серебристым самолетом над удивительно синим морем, а тебе вдруг совсем не вовремя вспоминается косноязычный бригадир бетонщиков Миша Комзараков, ставший в конце концов прекрасным оратором, потому что из года в год на каждом очередном собрании говорил об одном и том же, о наших нехватках, или до тебя вдруг — через столько-то лет! — доходит, что прав был, пожалуй, отставной подполковник Проценко, надевавший боевые ордена под цвет многочисленных своих пиджаков, а не доводивший его, не очень умелого снабженца, до белого каления молодой крановщик Богатырев…

Уже потом, когда я давно уехал с Антоновской площадки, однажды после несчастного случая я попал в «травму» — в травматологическое отделение больницы, и, когда молоденькая сестра со слов дежурившего врача записывала в мою карточку диагноз — «проникающее ранение», — я вдруг почти с радостью совсем не к месту подумал: да вот же, вот! «Проникающее ранение» — вот оно, определение той боли, которая столько лет не затихает во мне и в моих товарищах. Все мы ранены были нашим черным стальным Запсибом. Кто — глубоко и счастливо. Кто — нелепо. Непоправимо. На всю жизнь.

И разве я не должен обо всем, чем мы жили тогда, рассказать, если так получилось: стать писателем выпало мне? Разве столько самых разных ребят, с которыми съесть пришлось тот самый русскою пословицей определенный пуд соли, и столько других — кто однажды подвез тебя, кто только дал закурить — не надеются на тебя? Разве они не ждут?

Я уже много лет собирал большую книгу о нашей стройке, такую, в которой меньше всего бы пришлось выдумывать, а только рассказывать без прикрас о том, что было на самом деле: это ведь обычно куда интересней и приукраски, и всякой выдумки. Много лет я ворошил старые черновики, перелистывал горы записных книжек, перечитывал скупые, на которые у меня никогда не хватало ни терпения, ни времени, дневниковые записи, по папкам раскладывал письма друзей, поблекшие фотокарточки, короткие газетные вырезки, и даже тогда, когда писал о чем-то другом, от меня так и не отступали видения тех лет, пришедшие из страны нашей молодости — пусть не очень уютной, но справедливой и гордой…

Может, мне хотелось разобраться в конце концов, чем же она, эта страна, нас к себе навсегда приворожила?

А может, давно уже настала пора «подбить бабашки»?.. Ведь на стройке мы, как мальчишки — да а мы и были тогда зелеными мальчишками, — были яростно увлечены бесконечным б у д е т и очень редко задумывались: а что же с т а л о? Что теперь е с т ь? (Кроме, разумеется, этого: «Есть кислородная станция!», «Рапортуем: сталепроволочный — есть!».)