Николай Горбачев: Битва

Он знал, когда такое явилось, пришло к нему, он точно и явственно ощутил это, вынес для себя как откровение именно в тот день, теперь уже давний, когда в Шантарск прилетели дочери с Ренатой Николаевной и он встречал их на аэродроме. Он встретил их, провел под навес, и они ждали минут десять машину: шофер, подвезя Фурашова на аэродром, уехал по его заданию разыскать тетю Клаву, уборщицу из гостиницы, чтоб та посмотрела, все ли в порядке в холостяцкой квартире Фурашова. Машина задерживалась, и Фурашов нервничал, занимал дочерей и Ренату Николаевну разговорами. Катя, в легком светлом платье, живая, возбужденная, уже не раз допытывалась: «Папочка, где же машина?» — выскакивала из тени на ослепительный солнцепек, озираясь нетерпеливо по сторонам, и, точно от кипятка, бросалась назад, в тень. Решив, что водитель, возможно, поехал на заправку, застрял, Фурашов не выдержал, пошел к приземистым складским беленым постройкам, видневшимся метрах в двухстах от диспетчерского пункта. Однако машины там не оказалось, и он возвращался, порядком изжарившись, в нервной взвинченности, думая, что сейчас с диспетчерского пункта начнет звонить, разыскивать машину. Ему показалось, что путь ближе, если он пойдет мимо связной будки, изукрашенной черно-белыми полосами, точно зебра. Он был уже в каких-то десяти шагах от нее, собирался повернуть к диспетчерскому пункту, видя там, под тентом, дочерей и Ренату Николаевну, и вдруг словно что-то изнутри толкнуло Фурашова, он повернул голову к будке и остолбенел: там стояла Милосердова. Он сначала не поверил глазам, даже встряхнулся невольно… Милосердова не видела его, вся в каком-то порыве подавшись вперед, застыв, смотрела туда, под навес, и странно — плакала: по живому, как будто бы даже радостно светившемуся лицу ее текли слезы… «Так она же… она… Пришла сюда, чтобы увидеть, встретить их!» — внезапным озарением явилось ему, и Фурашов, застигнутый этим выводом, тоже секунду-другую стоял, испытывая щемление под сердцем и какое-то недовольство собой. «Неужели тут судьба твоя и дочерей?»

Он повернул назад, чуть ли не дошел снова до складов и вернулся к навесу, обойдя далеко стороной полосатую будку радиостанции. Катя тотчас заметила его настроение:

— Ты из-за машины расстроился?

— Да, Катя…

— А вот она идет! — воскликнула Катя, хлопнув весело ладошками.

Потом, в последующие дни, он нет-нет да и видел перед глазами: Милосердова в белом платье, со счастливыми слезами, стекающими по мокрым щекам, фосфорически поблескивающими на солнце…

Приезд Ренаты Николаевны был для него не то чтобы неприятным, но он как-то равнодушно, обыденно воспринял сообщение дочерей, что с ними на студенческие каникулы вылетает и Рената Николаевна.

— Ничего, папа? Ладно? — допытывалась по телефону из Москвы Катя.

А Марина просто пояснила:

— Там, в Шантарске, у нас никого знакомых нет, а ты на службе.

Правда, в первый момент он с удивлением отметил, что Рената Николаевна согласилась и едет после того разговора с ним — выходит, забыла? Однако позднее размыслил: едет — ну и пусть едет, к тому же дочерям хочется, чтоб рядом был знакомый человек… Годы определенно и приметно сказались и на Ренате Николаевне: она хоть и оставалась по-прежнему хрупкой, словно бы не выросшей из девичьего, подросткового состояния, но и заметно налилась, не казалась уже такой тщедушной, худой. «Кожа и кости, в чем душа у бедной держится?» — вспомнил Фурашов давние сочувственные слова Вали. Лицо Ренаты Николаевны тоже теперь казалось не таким маленьким — пополнело, черты мягче, добрее; замедленными, пластичными, даже приятными стали и движения — в этом тоже проявлялась женщина, и она, казалось, это понимала и сознательно подчеркивала.

В тот печальный день, когда с Сергеевым случился сердечный приступ, Фурашов не поехал на аэродром встречать генерала. Как раз перед самым отъездом, около пятнадцати часов, позвонил телефон — и в трубке плаксивый голос Кати:

— Папочка, приезжай домой, у нас такое…

Он еще не успел понять, что к чему, как в трубке уже другой голос — Марины:

— Папа, пожалуйста, приезжай.

Фурашов спросил, что же случилось.

— Рената Николаевна… Ей плохо, понимаешь? — сказала негромко Марина, видно стараясь говорить в самую трубку.

Ренату Николаевну он нашел в истерике, в слезах, она лежала на диване высоко на подушках, с мокрым полотенцем, прикрывавшим бледный лоб, постанывала по-детски, вздергивалась. Фурашов накапал в ложечку валерьянки — она пила, и зубы ее постукивали дробно по металлу. Потом, когда он вернулся на кухню, чтобы отыскать нашатырный спирт, собираясь натереть виски Ренате Николаевне, Катя шепотом, в сбивчивой торопливости рассказала о том, что Рената Николаевна была в госпитале, говорила с Милосердовой, и о приходе на пляж Гладышева…