Николай Горбачев: Битва

Позади него молча шел Коськин-Рюмин, но сиял светлой искренностью, радостью встречи. Его, как успел отметить Фурашов, годы будто обходили стороной: он, казалось, нисколько не менялся, не старел, не полнел, на белом, совсем не тронутом загаром лице морщин не было, светлые брови, светлые волосы, чистотой горевшие глаза выдавали что-то юношеское, не тускневшее от времени; искусно, по-столичному, сшитая полковничья форма сидела на нем, будто только взятая из первоклассного ателье.

— Ну что ж, товарищ генерал, — останавливаясь перед Фурашовым, сказал Умнов, — принимай наши поздравления по случаю всего — сразу, скопом…

И в порыве качнулись друг к другу, обнялись.

Позднее они втроем поехали на кладбище, к могиле Сергеева, с цветами, с венком из живых гвоздик и белых каллов — венок Умнов с Коськиным-Рюминым привезли из Москвы. И потом, когда собрались у Фурашова, сели за стол, вокруг которого хлопотали Катя с Мариной, нарядные, в кремовых передниках, счастливые, Фурашов, поднявшись с рюмкой, предложил почтить память Георгия Владимировича Сергеева.

Застолье распалось на мелкие очаги, в которых возникали свои замкнутые беседы: Мореновы, оба седые — Галина Григорьевна, кажется, даже больше постаревшая, чем муж, — уважительно слушали Коськина-Рюмина, своего доброго ангела; Умнов, теперь без пиджака, но в белой рубашке, при галстуке, внимал Лидии Ксаверьевне, болезненно под очками морщась; Валеевы — жена у него живая, подвижная брюнетка с венком-косой, уложенной на голове, — переговаривались между собой; девочки вместе с Маргаритой Алексеевной — она в строгом шерстяном зеленом платье, облегавшем фигуру, с вязаным стоячим, как у свитеров, воротником, подчеркивавшим высокую шею, — сносили посуду на кухню, собирались накрывать к чаю.

Фурашов уже испытывал легкую усталость — за день, особенно с приездом Умнова и Коськина-Рюмина, переволновался, перевозбудился, — но живость, повышенное настроение не покидали его. Он хотел уже включиться, помочь дочерям собрать со стола, но Катя, щурясь лукаво, сказала:

— Папочка, ты же генерал! Мы сами справимся!

И в это время во второй, маленькой комнате, в которой обычно он спал, а теперь спали дочери и где на низкой прикроватной тумбочке стояли три телефона, зазвонил негромко, мелодично аппарат ВЧ. Стараясь сделать свой уход незаметным, чтоб гости не обратили внимания, Фурашов прошел в комнату, прикрыл за собой дверь.

— Извини, что звоню домой, — услышал он голос Бондарина, — но вот сам еще не отрывался от служебного стула. Завтра давай-ка, Алексей Васильевич, самолетом, какой пойдет от тебя… Главный и корреспондент, надеюсь, прилетели? Самолет назад завтра?.. Ну вот, — после короткого подтверждения Фурашова напористо продолжал Бондарин, — с ним, значит, сюда, в матушку-столицу. Назначен в высокую делегацию, на переговоры поедешь. Ну, еще дня через три-четыре. А тебе надо кое в чем разобраться, понять… Переговоры ответственные, первый раз сядем за стол. Вопрос: ограничение стратегического оружия, противоракетной системы, — значит, дело мира… Вот так! Форму-то сшил? То-то! Значит, завтра жду прямо с аэродрома. Пока!

— Вот тебе и на! — вслух проговорил Фурашов и медленно, словно боясь уронить, опустил трубку на рычаг. Сел на стул бездумно, и точно разом по какому-то волшебству все вдруг из него выветрилось и он забыл, где он, что с ним и о чем только что говорил. К реальности его вернул Коськин-Рюмин, заглянувший в дверь.

— Ты что тут? К тебе… можно?

— Конечно, заходи! — Фурашов усмехнулся, догадавшись, чем вызвано появление Кости. — ЧП никакого не произошло, Костя, — сказал Фурашов, стремясь рассеять сомнения друга.

— Уже лучше! А то показалось…

Фурашов хотел сказать о звонке Бондарина. Однако Коськин-Рюмин опередил его, покосился, проникновенно сказал:

— А она хороша. Просто интересная женщина, Алеша… И уж поверь, в психологии чуточку разбираюсь! Любит тебя, за столом глаз не спускала.

— Ладно, Костя! Об этом мы как-нибудь с тобой в другой раз потолкуем… — Фурашов сделал паузу. — Генерал Бондарин звонил. Утром приказано быть в Москве.

— Улетаешь?! — Коськин-Рюмин, нахмурясь, уставился на него, но, видно, что-то поняв, сказал с неожиданной покорностью: — А я надеялся, побуду с тобой, покажешь свое хозяйство — хочу все осмыслить… Дела, Алеша, в мире созрели, пожалуй, к повороту… Понимать начинают: на последнюю грань поставлена судьба человечества. Думаю: государство, наша партия скажут свое веское слово. Скажут, и, поверь мне, скоро! Вступаем в новую фазу борьбы за мир. Вот и свою бы лепту внести, написать что-то яркое, важное, чтоб и недруги наши поняли, от чего мы отказываемся во имя мира. — Он вдруг глянул прямо, остро, тут же ухмыльнулся и в каком-то мгновенном перевоплощении, мальчишеском ухарстве сунул руки в карманы брюк, всем корпусом подался вперед, хитро-испытующе вонзился в Фурашова: — А ведь твой, Алеша, вызов связан с переговорами по противоракетным системам? Угадал? Только правду…