Николай Горбачев: Битва

Она тихо, упавшим голосом, словно в невменяемости, потерянности, прошептала:

— Столько ждать… и так сразу? Столько ждать…

Вдруг она вздрогнула, болезненный стон вырвался из ее груди, горячие градины брызнули на руку Фурашова; она бросилась прочь — в темноте, удаляясь, затихали ее шаги. Верно, уже возле крыльца домика она обернулась, крикнула сквозь слезы озабоченно:

— Идите домой, Алексей Васильевич! Сейчас гроза начнется, прошу вас… До свидания!

Он услышал, как скрипнуло крыльцо, скрипнула торопливо на петлях входная дверь.

После грозы, бушевавшей над полигоном всю ночь и затихшей, уползшей за горизонт, точно обессиленный зверь, лишь перед самым рассветом, ранним здесь, в степи, солнце засверкало над Шантарском с еще большим рвением и к отлету Фурашова, хотя было лишь девять утра, набрало силу, степь взялась маревом, дымилась тлеющей головней.

Поднявшись на верхнюю площадку трапа, Фурашов обернулся, еще раз окинул взглядом людей, стоявших внизу, на летном поле, чуть впереди времянки-будки стартового пункта, и с растроганностью, прилившей к груди, взмахнул рукой.

Нет, он не хотел, чтоб его провожали, он даже дочерей уговаривал не ездить на аэродром, однако те наотрез отвергли его уговоры, и теперь на летном поле были Моренов и Валеев, Умнов и Коськин-Рюмин, дочери и Маргарита Алексеевна, начальники некоторых служб, управлений. Он улетал, а они оставались в Шантарске, они, его товарищи, коллеги, — у них будет большая серьезная работа, они все досконально обсудили утром, наметили сроки, планы; с новыми идеями явился и главный — Гигант верен себе… Усмехнулся, вспомнив давнюю академическую кличку Умнова. Гигант… Главный конструктор. В членкоры Академии наук избран. А что тебя ждет в Москве, а после где-то в неведомой загранице?.. И сколько ты пробудешь там, оставляя здесь всех близких тебе людей? Оставляя на неизвестное время свое дело, работу, дочерей и… Он подумал о ней, Маргарите Алексеевне, он видел ее, она стояла позади девочек, уже взрослых, возвышаясь над ними лишь самую малость, лишь высокой прической, бронзово плавившейся на солнце. Она стояла рядом с его дочерьми, но и чуть позади них, точно подчеркивала: она с ними, возле них, как он хотел того… На ней был белый гипюровый костюм, красивый, нарядный, и она походила в нем на невесту, смотрела оттуда, снизу, с грустной и трогательной улыбкой, словно говорившей: «Смотри, я тут, провожаю тебя, мне грустно, но я буду ждать, потому что жду уже давно, жду долго… Но теперь мне ждать труднее и страшнее — и ты должен понимать».

В ту же секунду он припомнил: она приехала сюда вместе с девочками, и, когда он, обходя всех и прощаясь, подошел к ней, она раскраснелась, тонкие ноздри напряглись, прикрылись веки, сказала тихо, чуть слышно: «До свидания. Возвращайтесь…»

Теперь командир корабля, вставший позади Фурашова, негромко доложил:

— Все готово к взлету, товарищ генерал!

— Взлетайте! — не оборачиваясь, приказал Фурашов.

Он еще взмахнул рукой, взмахнули ответно и там, внизу, и Фурашов, поворачиваясь, пригибаясь в проходе, мысленно повторил раздельно и четко, повторил неожиданно для себя: «До свидания. Возвращайтесь…» Он повторял эти слова и после, прильнув уже к иллюминатору, глядя отсюда на близких ему людей, и позднее, когда в дрожи, натужливо громада самолета начала скользить, разворачиваться, и в этом повторении Фурашов остро ощущал удивительное, будоражащее созвучие, короткие слова наполнялись особым смыслом, вырастали до поразительной высоты, какую только он один понимал сейчас и, понимая, улыбался — тихо, легко и открыто…

Будущее… Туманное, призрачное, незримое и вместе такое понятное, ощутимое, угадывающееся во всем окружающем настоящем, угадывающееся даже в прошлом. Именно в эти дни Гладышев все чаще возвращался к размышлениям о будущем, ловил себя, пожалуй, впервые за свои тридцать шесть земных лет на том, что думал о Москве, о предстоящей службе в управлении генерала Бондарина: как она станет складываться, что ждет его в этой новой, столичной жизни?

Он не ожидал, что все обернется просто, закрутится довольно быстро после его визита к генералу Фурашову; ему казалось, что в лучшем случае пройдет месяц, возможно, даже больше, прежде чем решится его перевод.

Тогда, выйдя из кабинета и кивнув адъютанту Любочкину, восседавшему за пустым столом в приемной, Гладышев с внезапной ядовитостью и сухостью, мысленно обращаясь к какому-то словно неведомому, но конкретному лицу, подумал: «Ну вот, теперь смотрите и решайте…» И все же он тогда почувствовал облегчение, точно переступил незримую грань, нелегкую и тягостную, разделяющую его настоящее и прошлое… Он вступил во что-то пока еще непостижимое, неопределенное, но что, как подсказывал ему разум — ощутить, принять чувствами он пока не мог, — называлось будущим, еще эфемерным, призрачным, потому что он сделал к нему лишь первый шаг, а само оно, будто сказочная страна, «за семью долами, за семью горами»… Он усмехнулся, вспомнив где-то вычитанное: «Когда все остальное потеряно, все же остается еще будущее».