Николай Горбачев: Битва

Усадив теперь Лидию Ксаверьевну, Фурашов испытывал душевное смятение. Она постарела, на лицо лег пепельный оттенок, запали глаза, сжались плотнее губы, чуть загнулись книзу их уголки, и в русых, густых, зачесанных назад волосах — белые нити…

Она будто только в эту минуту заметила новую форму на Фурашове, его генеральские мягкие погоны на серой рубашке и, как бы с трудом осмысливая ту реальную обстановку, в которой оказалась, посмотрела пристально на Фурашова, извинительно сказала:

— Вот ведь всю жизнь плохо разбираюсь в военных отличиях. Вас, Алексей Васильевич, можно поздравить — не ошибаюсь?

— Да, Лидия Ксаверьевна, очередное звание. В моей судьбе немалая роль Георгия Владимировича. И даже, как ни прискорбно, вот его, этого человека-глыбы, человека большой души, — нет, а я, выходит, процветаю…

Тон Фурашова выдавал искренние чувства, владеющие им, голос его был неровным, и Фурашов притушил его. Однако Лидия Ксаверьевна не изменила ни позы, ни выражения лица — оно оставалось печально-усталым, с пепельно-нездоровым оттенком, — медленно повторила:

— Да, нет его… — И слегка встряхнула головой: — Но вы, Алексей Васильевич, не надо так… Он ценил вас.

— Знал, Лидия Ксаверьевна, его расположение… Это во мне останется.

Он замолчал, не желая нарушать ее настроение, видел, что она собиралась с силами, терпеливо ждал. Она заговорила медленно, как бы неуверенно выходя из своего состояния, руки ее как-то по-детски просто лежали на коленях, прикрытых темной вязаной юбкой.

— Я уже говорила: мы с Максимом останемся здесь. Но две просьбы, Алексей Васильевич, у меня. Жить надо, существовать, — значит, надо работать. Какую-то бы работу. Трудно сказать какую — почти любую… А вторая просьба: дать, если можно, маленькую квартирку. Дом не нужен: большой, да и все там о Егоре… все с ним связано — тяжело… — Она сделала передышку, ей, верно, трудно было говорить. — С просьбами все. Театр на моей совести, отойду — и станем продолжать…

— А может, — подхватил Фурашов, — приглашу Моренова, Валеева — и сразу конкретно?.. Не возражаете, Лидия Ксаверьевна? Сейчас и обговорим…

Она согласилась, и вскоре явились Моренов и Валеев, и уже не Лидия Ксаверьевна, а сам Фурашов объяснил ее просьбы.

С первоочередными делами Фурашов управился перед самым концом рабочего дня. Оставалось принять начальника отдела кадров, тот просился на прием еще утром: доложить по ряду назначений. Полковник был сухопар, торопливо-горяч, ходил по штабу скорой походкой. Он и сейчас подступил к столу Фурашова почти рысцой; утром не оказавшись в числе начальников служб, явившихся поздравить Фурашова, он теперь принялся в изысканной форме, но сдержанно выражать свое отношение — умный, съевший зубы на кадровых делах, он нравился Фурашову. Положив перед собой стопку личных дел, полковник начал докладывать коротко, по существу: очередные назначения, перемещения. И Фурашов, уточнив, согласованы ли предложения с руководителями служб, сказал:

— Что ж, готовьте приказ.

— И последнее, товарищ генерал. Из Москвы просят подобрать кандидатуру к генералу Бондарину, направлением по науке… Толкового, опытного и молодого! Как говорится, невесту без изъянов.

— Есть на примете?

— Пока нет, товарищ генерал.

— Подумайте, потом доложите.

После его ухода Фурашов остался один, намереваясь разобраться с бумагами: две пухлые папки лежали на краю стола, бумаг накопилось много за эти беспокойные, тревожные дни после смерти Сергеева, разобраться с ними было все недосуг. Он уже начал читать одну из таких бумаг, как вновь появился адъютант Любочкин, встал у двери в явной нерешительности и, когда Фурашов поднял на него глаза, неуверенно доложил:

— Товарищ генерал… там просит принять… инженер-майор Гладышев.

— Гладышев?

— Так точно! Говорит, по личному вопросу. Я ему: генерал, мол, занят, а он… — Прапорщик сделал паузу и уже каким-то решительным, отчаянным тоном закончил: — «Доложите генералу!» — и все! И еще, говорит, ждал этого дня: четверг последней недели, по распорядку — прием по личным вопросам. Если отменено, мол, тогда другое, вроде того, дело…

— Нет, товарищ Любочкин, ничто не отменено, — раздельно, с твердой интонацией произнес Фурашов, закрывая и отодвигая папку. — Гладышева приглашайте, и если еще кто в эти часы явится — пусть заходит. И впредь так!

В эти короткие секунды, пока Любочкин вышел из кабинета, а вслед за ним вошел Гладышев, за короткие секунды, показавшиеся Фурашову, однако, необыкновенно долгими, он сидел, склонив голову к столу, трудно, с какой-то воспаленностью соображая, что привело Гладышева к нему, что за личный вопрос. Да, Гладышев… Выходит, жизнь тоже связала их узлом, самым неожиданным и непредвиденным. Неужели любит, неужели так серьезно? Неужто тогда, в Егоровске, история, начавшаяся с перелома руки, с фуражки, которую принесли Моренову, с этих вещественных свидетельств «падения», оказалась не грехами золотой лейтенантской поры? Сколько ведь лет! Уже инженер-майор, за плечами академия, не один год в Шантарске — и холост, сердце, душа на замке для всех, кроме нее, Маргариты Милосердовой. Но что же тогда делать тебе, Фурашов, как поступить, если с теми же годами, тоже долгими, трудными, как горная каменистая дорога, ты тоже медленно, исподволь, даже против своей воли, постигал эту женщину, и случись, встань перед тобой вопрос, что она значит для тебя, не смог бы еще совсем недавно ответить. Не смог бы. Просто нужно было тому подспудному, скрытому процессу завершиться, достигнуть своих пределов, чтобы ты наконец постиг и понял все…