Николай Горбачев - Битва

— Так-то оно так, — с твердыми нотками проговорил Бондарин, — продолжать! Но и новое ждет. Знаю, Георгий Владимирович не успел ввести вас в курс дела, что предстоит в скором времени. В Москве с ним как раз об этом вели речь, но газеты-то, верно, читаете. Дают ориентировку общую, а конкретно, как уже говорил, — пригласим. Кстати, с новой формой-то не тяните, закажите немедленно. Предполагается кое-что. Тоже по газетам можно сделать вывод! Вероятно, примете дела — и придется выехать представительствовать… За границу. Будьте готовы. Так что еще раз поздравляю, и, как говорят шутники, причитается!

На этот раз Бондарин говорил сдержаннее, как-то увесистее, только на «вы», то ли подчеркивая тем самым официальность отношений, в которые они теперь, с назначением Фурашова начальником полигона, вступали, то ли, быть может, давая понять, что сделал все возможное и даже невозможное и пусть Фурашов понимает это и оправдывает делами, трудом, каждоминутными помыслами. Поняв этот истинный смысл слов начальника управления, Фурашов сдержанно, но и искренне сказал:

— Благодарю, товарищ генерал. Постараюсь делом оправдать доверие. Оно высокое, неожиданное.

— Так-то, хорошо, — удовлетворенно проговорил Бондарин. — Ну, желаю! А форму — немедленно! Ясно?

— Ясно.

— И вот что… — после паузы, неуверенно, словно еще колеблясь, сказал Бондарин. — Извини, уже вторгаюсь в личное… Но меня спрашивали в верхах, и я, как начальник, должен знать: холостяковать, как говорится, долго намерен? Меж берегов-то? К какому-нибудь одному…

— Возможно, скоро, — вырвалось невольно у Фурашова, и он сам же испугался ответа, умолк.

— Уже лучше, — густо пробасил Бондарин.

Когда адъютант Любочкин, войдя и встав у двери, доложил Фурашову, что просит принять Лидия Ксаверьевна, у него в кабинете сидели Валеев и заместитель Умнова — Марат Вениаминович Овсенцев. Невысокий, широкий в кости, с цыганистыми пронзительными глазами под крупными светофильтровыми в роговой оправе очками, в свободной белой безрукавке, Овсенцев пояснял Фурашову и Валееву новую обстановку — он получил информацию из первых уст, от Умнова, находившегося в Москве.

Умнов не смог вырваться сюда даже на похороны Сергеева, так там все «волчком завертелось», как объяснил Марат Вениаминович; и Фурашов понимал: вызвана новая обстановка заявлением Советского правительства, его инициативой в международных делах, и конечно же сейчас Умнову, его КБ, управлению генерала Бондарина, да и многим другим организациям необходимо выработать реальные предложения, которые делегация положит на стол переговоров. Да и Овсенцеву тоже несладко: сумрачен, он тоже должен вылететь в Москву, окунуться в горячую атмосферу, но явиться туда он должен не с пустыми руками — вот и сидели они теперь тут, у Фурашова, втроем. Как-то неожиданно для себя Фурашов, глядя на Овсенцева, подумал: «Эх, и где его пышная шевелюра?» От бронзовых, словно взбитых щеткой волос Овсенцева осталась скобочка — волосы поредели, отцвели, разбавившись сединой, стали чалыми…

У двери в ожидании, вытянувшись, стоял Любочкин, и Фурашов, еще не отвечая адъютанту, невольно перевел вопросительный взгляд на своих собеседников. Валеев колыхнулся на стуле, видно угадав состояние Фурашова:

— По-моему, прервемся на время, Алексей Васильевич.

— Конечно, конечно! — заторопился Овсенцев, охотно поднимаясь.

Фурашов попросил:

— Может, пока, Марат Вениаминович, вдвоем обсудите, потом опять ко мне?

— Да-да! Конечно. Резонно.

Лидия Ксаверьевна еще от дверей принялась извиняться, что вот, кажется, помешала делу — она в приемной столкнулась с вышедшими из кабинета Валеевым и Овсенцевым; извинения ее были чистосердечными.

— Как-то, Алексей Васильевич, не сообразила, что вы сейчас заняты. Понимаете — даже так. Простите уж… В горе, должно быть, утратила чувство реальности. Но долго не задержу.

Стараясь ее успокоить, уверить, что ничего особенного, что он рад ее видеть, Фурашов, встретив ее у двери, проводил не к столу, а к боковым, у стены, стульям: здесь светлее, рядом окно. Глубоко, душевно Фурашов жалел эту женщину, и он действительно не испытывал ни малейшего неудовольствия от того, что она явилась в неурочное время, оторвала от дел. В нем жило к ней и раньше, при жизни Сергеева, трогательное уважение; а ее беспредельная, ни с чем не сравнимая преданность Сергееву, семье восхищала Фурашова. Однако она удивила его окончательно своим решением после смерти мужа. Когда из Москвы предложили перевезти тело Сергеева, чтоб похоронить с почетом на Новодевичьем, она твердо, безоговорочно заявила: «Георгий Владимирович считал свою работу здесь главным делом жизни, и хоронить его надо здесь. — И после паузы добавила: — Мы с сыном Максимом тоже останемся в Шантарске».