Елена Ткач: Химеры

Еще доктор посоветовал ей не давить на сына, дать ему возможность почувствовать себя самостоятельным. Но как же так? Разве она давит?! Она просто старается уберечь сына от всего нехорошего — вон какие сейчас проблемы с подростками! Наркомания, алкоголь, курение… девочки! Не дай Бог! И время какое ужасное: то и дело что-то взрывается, в кого-то стреляют, убивают, на улицу страшно нос высунуть… Как же можно мальчика пустить одного?! Нет, пока ноги ходят, она этого не допустит, она его оградит… И пусть эти ученые доктора говорят все, что им взбредет в голову, — она мать и лучше знает как ей воспитывать сына!

Лариса Борисовна, как могла, старалась поднять Сашеньке настроение. Она купила ему картридж с игрой «Смертельная битва», о которой тот давно мечтал. Купила, хоть и не одобряла увлечения подобными играми и частенько прерывала игру, отбирая на время джойстики, когда сын засиживался за экраном больше полутора часов. Но раз болеет, пускай порадуется! Он и обрадовался… но как-то не слишком. Изобразил довольную улыбку скорее из вежливости, чем искренне — это она сразу почувствовала. Значит ему и впрямь совсем худо.

— Сынок, погляди-ка, чудо какое! — с восторгом щебетала она, внося к нему в комнату горшочек с редким кактусом астрофитумом — предметом её гордости и восторгов. — Ты только посмотри на него: ведь он готовится зацвести, и мы с тобой впервые увидим как он цветет! Ведь это же радость какая — они так редко цветут! А у меня получилось — я с ним так долго разговаривала, успокаивала его, чтоб он знал, что здесь его любят, что тут будет ему хорошо… И он поверил! Послушал меня! Ведь это же мой дружочек! Я его Звездочкой назвала. Пусть он у тебя расцветет, в твоей комнате, и ты увидишь, какая это красота! У тебя тут солнечная сторона, и ему будет ещё лучше…

Она, не дыша, на вытянутых руках пронесла горшок через комнату и осторожно поставила на подоконник. Постояла с минуту, любуясь набухшим бутоном, сизоватыми продольными впадинами на тельце кактуса, игольчатыми пучками колючек…

— Ну, что молчишь? Не рад?

— Рад, мам. Просто… ну, не знаю… ты его так любишь. Может, пусть он лучше будет у тебя?

— Ну что ты! — она замахала руками. — Я к вам в гости приходить буду. Часто-часто! А вы тут живите вместе, глядите друг на друга и расцветайте. И ты цвети, мой сыночек! Не куксись дружок, все пройдет, ты выздоровеешь и снова засветит солнышко. Это ведь всегда так: хмурая погода сменяется ясной. И на душе у тебя скоро светло сделается. Ты только почаще говори с ним и гляди на него. Он тебе силы даст, мой дружочек! Моя Звездочка!

Плюха поцеловала Сашулю, помахала кактусу и потопала, колыхаясь, к себе, шаркая шлепанцами. А сын её плюнул в сторону нежданного колючего подселенца и укрылся с головой одеялом. Ему было тошно.

После той вылазки на Спиридоновку Сашка совсем скис. Он чувствовал: внутри будто что-то оборвалось, и теперь он не тот, что прежде — он стал ещё хуже. Причем ничего уж ни исправить, ни изменить нельзя — сделанного не воротишь! Нет, не то чтобы ему было жаль старика или он уж очень переживал за свою дикую выходку — нет. Ему было жаль себя. И было не по себе. Очень не по себе! Тут что-то явно не так… Старик этот — он вынырнул из дождя как чертик из табакерки. И эта его ухмылочка, ощущение, что он видит тебя насквозь…

Сашка никак не мог разобраться в себе. Ему казалось, что внутри засела заноза и он никак не может от неё отделаться. Заноза не в теле была — в душе. А как её из души-то выдернешь? Это мерзкое ощущение подавляло в нем все: все прежние мечты и желания. И мысль о красоте как-то угасла. Какая уж тут красота, когда он точно песку наглотался! Он чувствовал себя словно ещё больше потолстевшим, отяжелевшим, немытым… И как оттереть эту накипь, эту коросту не знал.

Оказывается, подумать и сделать — это совсем разные вещи! В мыслях своих, пробужденных Бодлером, он был смел и горяч, он думал, что найдет хоть малюсенькую, но все же отдушину, все ж лазейку к свободе. Но получилось так, что накинувшись на старика и осуществив свою сумасшедшую идею, он только крепче замуровал себя — его темница стала ещё мрачнее, а кандалы — тяжелей!

— Гадость, гнусность и мерзость все! — раздраженно бормотал Сашка, ворочаясь на кровати и обливаясь липким пахучим потом. — Ничего мне не надо, ничего не хочу! Вот пускай и умру тут, в этой поганой комнате! Хорош Александр Македонский, царь и бог! Ничего не получается, никакой жизни нет! И не будет, не будет!!! Ни-ка-кой… Ни на что-то ты не способен, пончик вонючий, даже подлость приличную толком сделать не можешь! Попробовал вот, а теперь маюсь, точно наелся блевотины — такая смурь на душе… Хоть бы порадоваться — так нет! И так плохо было и этак, нигде выхода нет. И как же жить теперь с этим — ведь точь-в-точь как в фильме «Чужой» — словно сидит там кто-то во мне и грызет. Жрет изнутри! И эта чертова головная боль никогда ведь так голова не болела. Точно её раскаленный обруч охватывает и давит, давит… Просто охренеть можно!