Елена Ткач - Царевна Волхова

— Мамочка, мама, не спи!

— Угм…

— Мама, Сенечка плачет.

— Сейчас…

Эля ещё минуту постояла возле матери, уснувшей за рабочим столом, уронив голову на стопку машинописных страниц. Потом наклонилась, пошарила под столом, извлекла оттуда недопитую бутылку вина, синий граненый стаканчик и на цыпочках прокралась на кухню. Вылив остатки вина в раковину и ополоснув стаканчик, она умылась, утерла лицо полотенцем и так же на цыпочках вошла в детскую.

Сенечка спал. Ротик его был приоткрыт, он дышал тяжело, запрокинув головку, а лоб, и шея, и грудь — все покрылись мелкими слезками пота. Жар!

— Э-ля… ты тут? — он приоткрыл глаза. — Попить… дай.

— Сейчас, маленький, сейчас. У тебя болит где-нибудь?

— Весь болю.

Сеня скривил губки, как видно, испуганный этим внезапным открытием и захныкал.

— Ма-ма! Ма…

— Сенечка, ты же знаешь — мама работает. Она сейчас занята. Мы ведь и сами справимся, правда? А?! Мы ведь уже большие, мы сами все сделаем. Сейчас я попить тебе принесу. Чайку, да?

— Води-и-ички! Эль, я… — он недоговорил, широко раззявил щербатый свой роток и громко, отчаянно заревел, вцепившись в сестрину руку.

— Ну, чего ты, маленький, чего?

— Я описался.

— Ну, подумаешь! Это разве беда? Сейчас Эленька тебе простынку поменяет. Только не надо плакать. Хорошо?

Малыш, плача, кивнул и отвернулся к стене. Ему было три года. Сеня-Семен уже многое понимал и больше всего боялся огорчить маму.

Эля кинулась к матери и решительно встряхнула её за плечи.

— Мама, у Сенечки жар. Я не знаю что делать!

— А? — мама с трудом подняла отяжелевшую голову и протерла глаза. Что ты… сказала?

— Мама, Сенечка заболел. Врач нужен.

— Ох… сейчас. Сейчас, маленькая.

— Мама, я не маленькая! — Элин голос зазвенел от обиды. — Сколько раз просила…

— Ну, прости, не буду, не буду, Конечно, ты совсем взрослая. Вы растете, а я… Мне нужна сон-трава. Я опять недосмотрела свой сон. Спать хочу!

— Что тебе опять этот сон снился?

— Опять.

— И ты… опять его не разгадала?

— Она только просит разыскать могилу. Смотрит так… как будто жалеет меня. Жалеет, что просит. Но иначе нельзя. Ей нельзя — маме моей. Царствие ей небесное!

— Мам… — Эля осторожно заглянула ей в глаза. — Ты говорила, что она… ну, бабушка… будто хочет тебе ещё что-то сказать. Но тут сон каждый раз обрывается. И сейчас так было?

— Так. Сон-травы хочу.

Мать наклонилась, заглянула под стол, не нашла там того, что искала и вскинула голову.

— Где она?

— Мам, прекрати! Пойдем, я тебя умою. Нет больше сон-травы!

— А куда ты… — женщина не договорила, резко тряхнула головой. Заколка, которая стягивала её волосы на затылке, со стуком отлетела на пол.

— Я её вылила.

Мать вскочила и Эле показалось, что глаза её полыхнули огнем. Это был дикий, недобрый огонь. Его Эля боялась.

Но мама сдержалась, только судорожно сжала тонкие нервные пальцы.

— Что ж… — она опустила голову. — Завари мне чайку. Работу надо закончить.

— Мам, может лучше завтра? Встанешь пораньше и закончишь. А чай у нас кончился. Сейчас вот Сене хотела заварить, гляжу — а баночка-то пустая…

— Угу. Ладно… Тогда кофе. А работать мне надо сейчас — завтра голова будет уж не моя…

— Мамочка, ты забыла. Кофе ещё позавчера кончился.

— А у меня заначка есть! — и мать вдруг как-то озорно улыбнулась, сразу похорошев несказанно, и прищелкнула пальцами.

И Эля в который раз подивилась маминой способности преображаться меняться вдруг, разом. У мамы было много обличий. Иногда лицо её озарялось теплым внутренним светом, а иногда глаза загорались таким опаляющим жгучим огнем, что Эля не всегда могла выдержать этот взгляд. И тогда она говорила себе, что мама её ведунья, вещунья, способная разгадывать прошлое и провидеть будущее…

Анастасия — Тася, как звали Элину маму близкие, догадывалась о том трепетном восхищении, даже восторге, с которым любила её дочь. Впрочем, теперь, когда в их жизни все так внезапно, так мучительно переменилось, им было не до восторгов. Теперь ими правил страх, от которого обе мечтали укрыться хотя бы во сне.