Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

— Мы с вами разные люди. Майор застрелил бы ме­ня за неповиновение.

— Это называется дезертирство в смерть. Были и такие, их как собак, выкидывали за бруствер. А кто бы немцев бил, если бы все были такие, как ты, щенок! — Тяжело дыша, он раскрыл журнал, швырнул Лешке. — Вот еще одна задачка...

Лешка сразу узнал развалистый почерк отца.

«В связи с пуском химкомбината в декабре с. г., приказываю: установить срок полного окончания мон­тажно-сварочных работ, включая продувку природным газом, 1 декабря с. г. Ответственность за выполнение срока возложить на т. Чугреева М. И. Начальник СМУ-2 П. Ерошев».

Ниже была приписка печатным чугреевским почер­ком: «Замечание. При данном составе бригады и тех­нических средствах трассу невозможно закончить к 1 декабря. Бригадир СМУ-2 М. Чугреев».

И снова корявый отцовский почерк:

«Замечание не принимаю. Изыскивайте внутренние возможности, улучшайте организацию работ, развора­чивайте соревнование. Напоминаю, что за срыв срока несете персональную ответственность, вплоть до уволь­нения. П. Ерошев».

Еще ниже было последнее распоряжение отца:

«На основании расчетов четырехслойного шва на прочность разрешаю во изменение проекта произво­дить сварку в три слоя. Обращаю внимание на недо­пустимо медленные темпы работ. Обязываю бригади­ра т. Чугреева М. И. обеспечить дневной шаг бригады в 600 м. Начальник СМУ-2 П. Ерошев».

И снова припечатано замечание:

«Для обеспечения дневного шага в 600 м ток свар­ки придется поднять выше допустимого. М. Чугреев».

Лешка зажмурился. Крупные слезы закапали на жур­нал — буквы расплылись синими пятнами. Рука Чугре­ева мягко легла на плечо, чуть сжала.

— Я, слышь, вскоре после немецкой капитуляции ехал из Пирны — есть такой городок на Эльбе, двад­цать километров южнее Дрездена — в Берлин. На «студере» ехал. А ко мне в кузов напросился интендант с бычком. «Студер» новый, автострада ровная, широкая — газу до отказу, тормоза ни разу. Семьдесят пять миль жму — ветер поет. Вдруг — что такое? — по ка­бине забарабанили. Оказывается, бычок взыграл и на всем ходу выпрыгнул из кузова. Шею себе сломал, ду­рень.

Чугреев в шутку ребром ладони тихонько постукал по Лешкиной заросшей шее. Лешка вздрогнул, отшвыр­нул его руку, сверкнул глазами, полными слез, и вы­скочил из машины.

— Куда ты? Подожди, Алексей! — закричал Чугреев, но Лешка, не оглядываясь, ушел в лес.

До вечера пробродил он по голому черному лесу, глотая слезы, спотыкаясь и падая в мокрую траву. Вслед ему с верхушек сосен испуганно каркали воро­ны. По небу неслись грязные и рваные, как лохмотья, тучи — над ними без просветов висела серая мгла.

Он вымок и озяб, зато холод прояснил мысли — те­перь надо было спокойно все обдумать, принять какое-то колоссально важное решение. Главное — разобрать­ся, кто же все-таки прав? Он — один? Или они — все? Кто идет в ногу, а кто не в ногу?

Поплутав в лесу, он по звуку моторов вышел на про­секу. Все три трубоукладчика, с большими интервала­ми между собой, стояли друг за другом вдоль траншеи — держали на весу вторую плеть. Синий дымок частыми толчками вылетал из выхлопных труб. Четверо та­келажников натягивали чалочные веревки, подправляли плеть над траншеей. Яков бегал по вершине земляного вала, помахивал руками и вдруг пронзительно свистнул: «Майна!». Бракованная плеть поплыла в траншею — ми­нута, и она ляжет на раскисшее глинистое дно, а завт­ра будет намертво приварена к другой бракованной плети.

Лешка понуро поплелся к вагончикам. Под навесом при свете керосиновой лампы Чугреев, Валька и кура­тор Каллистова Тимофей Васильевич разбирали бума­ги, тихо поругивались — видно, готовились закрывать процентовку. Он обошел их стороной — ни видеть, ни слышать никого не хотелось.

В первом зеленом он бросился на полку, уткнулся лицом в подушку. А что, если правы они — практич­ные, разумные, сговорчивые? А он болтается среди них этаким идиотом, тявкает, как моська на слона, и только мешает...

Но всего обиднее, всего страшнее и непонятнее — отец. Как он врал, изворачивался сегодня утром, хотел увезти его домой, чтобы не мешал им гнать трассу. Значит, отец тоже пешка — такая же, как Мосин, Гошка, Чугреев. Такая же? Да нет, похитрее. Всю жизнь гово­рил одно, а сам делает другое. То, что можно ему, нельзя мне. А почему? Может быть, именно так и на­до жить, как живет он. Может быть, это не так уж и страшно, как кажется. Надо только начать...

По крышке вагончика забарабанил дождь. Рядом за стенкой тоскливо поскрипывали под ветром сосны. Тус­клый сумеречный свет лился сквозь замутненное дож­дем окно.