Геннадий Николаев - Плеть о двух концах

Каллистов развернулся весь к нему, уставился дикими глазами.

— Ты что, обалдел?

— У меня там сын контролером. Понимаешь? Сегод­ня же отменю приказ.

Машину занесло — они повалились друг на друга.

— Осторожней! Но скорость не сбавляй, — со зло­стью прокричал Каллистов шоферу. — Ты что? Рехнул­ся? Или пьян? Да здесь все мы полетим к чертовой ма­тери. Ты понимаешь, что ты говоришь?

Их снова тряхнуло. Шофер неистово крутил баран­ку. Машина неслась между двумя потоками.

— А мне наплевать! — перешел на крик Павел Сер­геевич. — Я не хочу терять сына. Это ты понимаешь?

Каллистов посмотрел на него как на помешанного, гаркнул шоферу «потише» и презрительно скривился.

— Распустил, понимаешь, розовые слюни. Все мы когда-то были такими, и всех нас жизнь обработала под свой вкус и цвет. — Он помолчал. Громадная го­лова его моталась из стороны в сторону. — Наивный человек, ты дрожишь за свой отцовский авторитет, как глупая девка за непорочность. Рано или поздно девку все равно прищучат. Рано или поздно дети узнают истинную нашу цену. Уж лучше самому сказать, чего ты стоишь, тогда хоть можешь надеяться на коэффи­циент за смелость. Да ты обязан, как отец, — черт возьми! — рассказать ему о жизни все, что нажил своим хребтом. Рассказать, объяснить и предостеречь. И вооружить! Чтобы он не голеньким вышел на арену, а со щитом и с мечом. Так я себе представляю свою роль как отца. В противном случае нам нечего делать, все остальное дают им в школе.

Машина въехала на городской асфальт. За стеклами, забрызганными грязью, замелькали, разнокалиберные дома, то каменные четырехэтажные, то развалюхи, та­кие, что тошно смотреть.

— Потом не забывай, мой милый, — голос Калли­стова зазвенел жесткими нотками. — Никто не допу­стит, чтобы график не выполнялся. Пара проверок, и ты загремишь с треском и позором на всю страну. Вот тогда попробуй сохранить свой отцовский автори­тет.

Шофер свернул на набережную. Каллистов опустил стекло — а кабину ворвался ветер, пропитанный хо­лодной моросью, запахом мокрых тополей и увядших клумб.

— Вот так, брат. — Он хлопнул Павла Сергеевича по колену. — Ты же умный мужик. Возьми себя в руки и жми, жми, жми.

Клавы дома не было. Павел Сергеевич свалился на диван — лицом к стене. Очнулся через час или через два — смеркалось. Разламывалась голова. Он вышел на балкон. Трехэтажная коробка через улицу глядела чер­ными оконными проемами. Кирпичная стена с ломаным верхним краем, мокрая и щербатая, освещалась косым светом снизу. Нелепыми горами громоздились на зем­ле кирпичи, гравий, песок, казалось, дом не строят, а разрушают. Один из проемов на первом этаже то и де­ло вспыхивал голубым яростным светом, как прямо­угольный прожектор.

Павел Сергеевич уже не думал о трассе, он думал о сыне — как быть с ним, на что решиться, как убе­речь его от жестокой правды. Лешка достаточно пыт­ливый парень, чтобы добраться до истины, а если это случится, то трудно надеяться на понимание и ней­тралитет.

Павла Сергеевича взяла досада: неужто и здесь, со своим родным сыном он бессилен что-либо сделать? В страхе и смятении он лихорадочно пытался вспом­нить хоть что-нибудь, что казалось бы неверным или чрезмерным в его отношениях с сыном. Нет, ничего подобного не было. Никогда Лешка не огорчал его, им всегда гордились. Лешка был не только единственным, но и любимым ребенком. Он души не чаял в отце, и Павел Сергеевич, чувствуя это, стремился передать ему все самое лучшее. «Дети не должны повторять на­ши ошибки. Они должны сами находить свое призва­ние. Наша задача — раскрыть перед ними мир, научить их различать добро и зло, объяснить, почему добро — хорошо, а зло — плохо». Рассказывая Лешке случаи из жизни, он всегда что-нибудь добавлял, изменял, приукрашивал, оттенял, и выходило так, что из каждого случая можно было извлечь маленькую мораль: это — добро, а это — зло, добро торжествует, зло — нака­зано.

Как это нередко бывает, все, что когда-то лишь смут­но беспокоило душу и в свое время не было проду­мано и понятно, теперь вдруг собралось воедино и острой, панической тревогой наполнило сердце: «Как же такой непримиримый будет жить, когда еще столь­ко несправедливости?»

В сильном волнении он вернулся в комнату, сел на диван, стиснул руками голову. Лешка... Лешка... Там, один, докапывается до истины... А если трехслойный шов не пройдет? Если...

На миг затмило глаза, перехватило дыхание. Он ус­лышал: засвистело, засипело, ахнуло. Он увидел: багровый вихрь взмыл над трассой, понесся с воем и грохотом, вздыбились искареженные лютым огнем тру­бы, свернулись, высохли, обуглились на деревьях листья...