Екатерина Краснова: Шарманщик

— Душка, не плачь! Плюнь ты на мамашу! Пускай она сама выходит за своего барона, если он ей так нравится.

— Да ведь она уж за-а-мужем, Жорж, за па-па-шей.

— Ну, так я его отколочу, и дело с концом, и не нужно никакой свадьбы… Не плачь, не плачь, Верочка!

Верочка не только перестала плакать, но вдруг даже развеселилась и начала смеяться сквозь слёзы.

— А давно ты его видел, Жорж?

— Кого? Поля? — Третьего дня.

— А как же мамаша запретила тебе к нему ходить? — и она принялась хохотать до упаду.

— Успокойся ты, ради Бога! Что это с тобой!? — с беспокойством проговорил Жорж, совершенно сбитый с толку.

— А что он тебе говорил?

— Кто? Поль? Да ничего особенного.

— Ничего особенного?

— Конечно, ничего. Чему ты так смеёшься? Вера, выпей воды! Честное слово, выпей!

«Не сошла ли она с ума? — мысленно прибавил ошеломлённый Жорж, выходя из комнаты. — Вот поди, разбери их, этих женщин!»

Он махнул рукой и решился отправиться во французский театр, благо вечер был субботний, и время — свободное. По крайней мере, развлечение! Потом выспаться, и завтра всё ясней будет. Но вышло не так, как он предполагал…

Во-первых, вместо того, чтобы сидеть в партере Михайловского театра и скромно созерцать добропорядочную пьесу, он переоделся в штатское платье и украсил своим присутствием Картавовский храм искусства, в котором звонили на этот раз «Корневильские колокола» [3] оперетта композитора Робера Планкетта, 1877 . А во-вторых, встретил там «взрослого» друга, обладателя собственных саней; и так как обратный путь лежал им как раз мимо Бореля, которому они оба уж и без того были много должны, то и оказалось, что мамашин любимец очутился у родительского подъезда очень поздно. При этом шляпа сидела у него совсем на затылке, в голове было немножко странно, и он не очень хорошо отличал правую руку от левой, так что даже нисколько не удивился тому, что швейцарская была ярко освещена в этот поздний час, и там стоял сам толстый Корней, в обществе дворника и околоточного.

— Э, Корней! Как ты поживаешь? — приветствовал его молодой барин из-за густого дыма крепкой сигары, от которой ему было ужас как тошно.

— Беда, Юрий Петрович! Беда у нас стряслась! — отвечал Корней, совсем невпопад.

— Что-о ты, ей-Богу? — с любопытством осведомился юный Жорж, подпирая руки в бока, чтобы стоять покрепче.

— Барышня-то наша! И вот случись же такая напасть!..

— Ну, что ты там болтаешь!?

— Чего мне болтать, своими глазами видел! Опять же и околоточный и дворник… Сами извольте спросить — вот они стоят.

— Да что мне у околоточного спрашивать!? Вот, очень нужно!

Корней нагнулся чуть не к самому уху барина и произнёс таинственно:

— Барышня пропали: уж три часа, как нет. Убежали-с!

— Как? Куда убежала?

— Совсем ушли-с из родительского дому-с. В бегство изволили обратиться.

— А свадьба-то?

— Стало быть, уж и свадьбе теперича не бывать… Какая уж тут свадьба!?

К немалому удивлению Корнея, молодой барин вдруг разразился неудержимым хохотом, замахал руками и, задыхаясь от смеха, возопил в неистовом восторге:

— Поддедюлили мамашу! Уррра!

Затем он утих и, совершенно отрезвлённый радостной вестью, спросил:

— А она не спит?

— Мамаша-то? Какое тут спать! Уж сколько спирту вынюхали: в истериках лежат. Давеча горничная с горячими салфетками побежала.

Успокоенный таким образом, Жорж отправился наверх в мамашину спальную.

— Ах, Жорж, ах, Жорж! — закричала её превосходительство с кушетки, на которой предавалась негодованию в самом плачевном виде.

— Вы как будто чем-то расстроены, мамаша?

— Он ничего не знает! Бедное дитя! Она погубила себя и погубила всех нас, Жорж!

— Кто, мамаша?

— Сестра твоя, негодная эта девчонка! Боже мой, Боже мой, никогда мне не поднять головы после такого позора!

— И не поднимайте, потому что сами виноваты! Что вы к ней приставали как с ножом к горлу?

— Молчи, дерзкий мальчик!

— Замолчу, успокойтесь. И тоже убегу… очень скоро. А где папаша?

— Почём я знаю, где этот ужасный человек? Он, он со своей непростительной слабостью всему виной! Он, он…

«Эк куда хватила!» — подумал изумлённый Жорж и пошёл отыскивать отца.

Он сидел в кресле у своего письменного стола, подавленный событиями. Вид у него был такой жалкий, что Жоржу вдруг представилось, что сестра вовсе уж не так хорошо поступила, и что радоваться, может быть, неуместно.

— Вот так происшествие! — произнёс он совсем иным тоном.