Екатерина Краснова - Шарманщик

— Что там такое?..

Лицо генеральши из благодушного мгновенно превратилось в брезгливое и кислое; она отличалась особенной брезгливостью относительно прислуги, и её выездной обыкновенно проходил трудную школу, прежде чем был выдрессирован настолько, что научался надевать шубу и тёплые калоши на тучные плечи и необъятные ноги барыни, не дотрагиваясь до её превосходительства.

— Депеша, ваше превосходительство.

— Давай.

Поднос приблизился в почтительной и поместительной длани выездного.

— Да это совсем не ко мне, любезный. Отнеси господину Ртищеву, Павлу Александровичу Рти-ще-ву.

«Что бы это значило?» — прибавила генеральша мысленно.

Увы! Это значило, что влюблённого немедленно требовали в Петербург «по делу, не терпящему отлагательств», извещая, что родитель его скоропостижно вернулся из-за границы; «остальное лично». Телеграмма была от поверенного старика Ртищева. Что значило это «остальное»? Когда бы он мог это подозревать, то, конечно, не так весело простился бы с предметом своей страсти, бедный молодой человек! Разговор с мамашей не состоялся, но «ce qui est remis, n'est pas perdu», — нежно шепнул он кому следовало и мимоходом успел даже поцеловать дрожащую ручку, которую впрочем и не думали у него отнимать.

— Я вернусь скоро-скоро… может быть завтра, ангел!

И с этим заявлением он поспешил на железную дорогу: до поезда оставалось всего каких-нибудь десять минут, но зато вокзал был в двух шагах.

С генеральской дачи было слышно, как засвистел паровоз, предупреждая Верочку, что увозит в Петербург её наречённого жениха, ибо нужно ли говорить, что насколько зависело от неё, он уехал женихом, а зависело от неё очень многое!.. Итак, паровоз успокоительно просвистел, давая знать, что вот, дескать, едем! Не беспокойтесь, доставим благополучно! И всё стихло.

Тогда Верочка глубоко вздохнула, провожая глазами дымок, заклубившийся над деревьями парка, потом немножко подумала и улыбнулась.

Ах, совсем-совсем напрасно!

Из окон просторной кухни, помещавшейся в подвальном этаже дома её превосходительства, на Конногвардейском бульваре, — виднелся мокрый тротуар, на котором отражались фонари. Деревья бульвара торчали унылыми пучками розог, простирая свои обнажённые ветки к тусклому октябрьскому небу, нависшему над Петербургом. Между небом и мостовой всё пространство заполнял не то серый туман, не то какая-то ужасная изморозь, сырая и пронизывающая до костей.

В кухне было тепло и светло: вся она сияла газовыми рожками и блеском только что вычищенной медной посуды. Посреди кухни стояла подбоченясь толстая кухарка, «кардон блю», как она сама себя величала. С интересом внимая разговорам общества, собравшегося в сотый раз на дню пить свой цикорный кофе, она сама не участвовала в прениях и только иногда обращалась к судомойке, немилосердно бренчавшей тарелками, чтобы заметить ей, что она — желтоглазая чухна и косолапая деревенщина.

— Уж изойдёт она слезьми, вся изойдёт! — уныло потрясая головою, утверждала почтенная особа в шиньоне и «панье», горничная её превосходительства. — Сердце моё изныло, на неё глядя — краше в гроб кладут!

— По ихнему званию эфтих глупостев невозможно, — возражал басистый выездной, развалившийся преважно на стуле и игравший толстою часовою цепочкою. — Как теперь женился старый хрыч на молодой, она может всё из его сделать. Может или не может?

— Уж известно! — одобрительно вставила кухарка.

— Опять же, дети у их могут пойти. Во всех случаях, причём же он останется, Ртищев-то барин молодой? Первое — мотать он даже очень способен; второе — чтобы ему наживать, этого он у себя в голове не держит. Стало быть, по всему наша генеральша в своём рассуждении справедливы выходят…

— У нашей барышни и на двоих бы хватило! — бойко перебила вторая горничная. — Очень нам нужно, что у их ничего нет!

— Это опять другой разговор. Это разговор пустой. По видимости выходит, что как старый женился, молодой нам более не жених. Кабы старик не вздумал этого, очень бы мы согласны нашу барышню за Павла Александровича отдать, а теперь нечего тут и разговаривать.

— Нечего, нечего! А зачем же барыня сами потакали? — затараторила молодая горничная, вступаясь за свою барышню. — Не надо было заводить, а ежели уж раз сами потачку дали, теперь уже поздно назад идти! Я сама слышала, как и молодой барин за сестрицу спорился, и очень даже с мамашей ругались…

— А ты лучше прималчивай об эфтом! — неожиданно раздалось из угла, где дремал генеральский камердинер.