Екатерина Краснова - Ночь накануне Ивана Купала

Старый, большой деревенский сад стоит неподвижно, залитый лунным светом. Чёрные тени лежат под деревьями, в глубине сиреневых клумб, на луговинах и на дорожках.

В цветниках, около небольшого деревянного дома, белеют цветы светлыми пятнами; в густой траве сверкают капли росы, отливая зелёными огнями. Все окна в доме и стеклянная дверь на террасу отворены настежь. Из этой двери, ведущей в единственную освещённую теперь комнату, несутся звуки фортепиано. Всё остальное темно; оконные стёкла блестят от лунного света, и совсем белым кажется серый дом. Лучи месяца врываются в тёмные комнаты, скользят по стенам, бросают узорчатые тени на пол и убеждаются, что дом пуст. Всё население разбрелось по саду в тёплую июньскую ночь, — ночь накануне Ивана Купала.

Только одна пожилая девица, которая боится росы и лягушек, играет мендельсоновскую фантазию в опустелом доме. Воздух полон благоуханием жасминов, которые разрослись огромными кустами у самого дома и теснятся у широкой лестницы, покрытые бесчисленными белыми цветами.

На площадке, отделяющей дом от группы старых лип и сосен, с которых начинается большая аллея, стоит молодой человек, одиноко размышляя. Сигара почти потухла в его руке.

— Куда это они все девались? — спрашивает он себя лениво.

Да, куда все девались, в самом деле?

Он сворачивает в аллею направо; его шаги тихо скрипят по песку; крупные листья шелестят над его головой, колеблемые тёплым ночным ветром. Под липами совсем темно; зелёный огонёк светляка блестит в густой траве, налево от дорожки. Что это, как будто, женский голос? Он явственно расслышал своё имя и остановился.

В аллее, в двух шагах, горячо разговаривают. Должно быть, они сидят на скамейке; только одна большая липа отделяет его от них.

Да, он узнаёт оба голоса, особенно один — нежный, но звонкий и серебристый, который звенит как струна в ночном воздухе. Он-то и произнёс его имя, и произнёс с такой страстной нежностью, что трудно, очень трудно не броситься вперёд, за липу, к этой скамейке… Но они там вдвоём. Теперь слышится другой голос, спокойный, низкий, грудной голос.

— Да что говорить о нём! Всё дело в тебе. И я, право, не знаю, что мне с тобой делать! — произносит он с ленивой укоризной.

— А я разве знаю? Я сама не знаю! И ты думаешь, мне легко?.. — раздаётся пылкий, быстрый ответ.

— Сначала ты всё кипятилась из-за того, что никак не можешь влюбиться… Теперь, когда ты, наконец, влюблена… Да скажи ты мне на милость, влюблена ты или нет — раз навсегда?

— Раз навсегда: да! Тысячу раз, сто миллионов тысяч раз!

— Так зачем же ты делаешь всё на свете, чтобы доказать ему противное? Зачем ты его мучишь и дразнишь?

— Да разве я его мучу и дразню?

— А ты зачем же улыбаешься? Сама знаешь, что да! Как он ни влюблён…

— А он наверное влюблён? Ты думаешь?.. Честное слово?

— В который раз тебе это говорить! Разумеется, да. Право, я тебя не понимаю. На твоём месте…

— Ах, пожалуйста, не говори ты: на твоём месте! Скажешь глупость… На моём месте тоже самое сделала бы, что и я. Когда я не могу! Уж, конечно, невозможно больше любить, чем я его люблю… Ты не знаешь, как он мне нравится… Право, Маша, как он войдёт — у меня всякий раз в глазах потемнеет, сердце бьётся, бьётся… Я никого другого уж не вижу; мне вдруг до всего мира всё равно, только он один, он и я… Так я и бросилась бы ему на шею…

Тут нежный голос зазвенел; в нём прозвучала неудержимая, юная страсть, слёзы радостного волнения.

Ветви ближайшей липы подозрительно зашумели и задвигались как живые.

— Кто там? — испуганно раздалось со скамейки.

В ответ наступило глубокое молчание. Чёрная фигура неподвижно стояла за липой; светляк мирно сиял в траве, и недалеко от него догорал красный огонёк брошенной сигары.

Разговор опять возобновился.

— Всё это прекрасно, но от этого ничуть не легче. Что бы ты ни чувствовала, а говоришь ты ему одни неприятности. Кончится тем, что ты выведешь его из терпения, и он бросит тебя…

Тёмная фигура за липой не согласилась с этим: ни в каком случае.

— Но что же мне делать, Маша? — голос принял смиренный оттенок.

— Вести себя иначе, во всяком случае! Не дразни его каждую минуту…

— Не могу, не могу! Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает его дразнить… Но ведь я только дразню; если бы он меня любил, как следует, разве бы он стал обращать внимание на такие пустяки?