Екатерина Краснова - Ночь накануне Ивана Купала

— А что же ему напролом что ли идти?

— Конечно, напролом, а то как же?

Ответ был произнесён совсем другим тоном — весёлым и решительным. Чёрная фигура приняла к сведению и с трудом удержалась оттого, чтобы не идти напролом сейчас.

Но месяц, также подслушивавший беседу, не выдержал: он заглянул сквозь густые ветви в аллею и прямо направил на скамейку свой любопытный луч; этот луч скользнул по белым платьям молодых девушек и озарил их своим бледным сиянием.

Одна была тоненькая и белокурая, другая — массивная брюнетка. Единственное, что было в них общего, это то, что они обе были хорошенькие девушки; во всём остальном они составляли полнейшую противоположность и потому были необыкновенно дружны. При лунном свете обе казались бледнее обыкновенного, но ничуть не хуже. Так, по крайней мере, казалось тёмной фигуре, смотревшей из-за липы. Она сама стояла в тени, и потому никто не узнал бы в ней теперь того самого счастливца, о котором столько говорилось в аллее, которого так любили, хотя и дразнили… Но «счастливец» ясно рассмотрел знакомые тонкие черты, лёгкие пряди волос над нежным лбом и, главное, большие, светлые, задорные глаза и насмешливый ротик, не дававший ему покоя. Ещё светлее и воздушнее казалось это видение рядом со спокойной, сильной фигурой черноволосой девушки с задумчивым взором глубоких глаз…

Набежала лёгкая тучка и скрыла любопытный месяц; аллея снова потемнела, и на скамейке остались только два белых, смутно очерченных силуэта.

Теперь голоса звучали весело и беззаботно.

— Я решила, Маша. Ты знаешь, я нарвала трав.

— Каких трав?

— Ах, Господи, разве ты не знаешь? Гадание! Надо на заре, не говоря ни одного слова… Надо тебе сказать, мы пошли с Варей: это было, конечно, ужасно трудно. Мы просто помирали со смеху. Надо нарвать тринадцать разных трав, только непременно молча и всё разных, и положить к себе под подушку. Когда ляжешь — тоже не говорить ни слова… Ты не будешь меня смешить, когда мы ляжем?

— Не буду.

— Смотри же. Ну, и с вечера всё думать… о чём хочешь. Если увидишь во сне…

— Какие глупости!

— Мало ли что глупости, а я так хочу. Я загадала. Увижу его, тогда…

— Ну, что тогда? Сама объяснишься ему в любви?

— Вот ещё! Ни за что на свете! Но только тогда я сейчас же… — тут голос понизился до шёпота, и, как ни старались за липой, конец интересной фразы так и не удалось расслышать.

Потом на скамейке ещё долго шептались и смеялись.

— Пора! — раздалось, наконец, громче.

— Что же мы так вдвоём и пойдём?

— Непременно вдвоём! И главное, чтобы никто не знал.

— К глухому пруду?

— Да. Мы пройдём в нижнюю калитку и оставим её отворённой; если увидят, то наверное подумают, что мы пошли к колодцу, а мы обойдём кругом, за садом, и к пруду.

— Только там мокро ужасно, Оля, и две канавы по дороге.

— Три. Что ж такое! Уж ты не боишься ли?

— Чего там бояться! Но зачем же мы пойдём?

Несмотря на сомнение, выраженное этим вопросом, послышались лёгкие удаляющиеся шаги и шорох платьев.

— Там самые лучшие папоротники, и потом этот пруд такой особенный! Мне всегда кажется, что там русалки. Хотя я и не верю…

Далее уже ничего нельзя было расслышать. Белые платья мелькнули по дорожке, спускавшейся к калитке; калитка хлопнула; зашуршали кусты за садом, и всё стихло.

Тогда в липовой аллее раздались более решительные и твёрдые шаги: от липы отделилась тёмная фигура и направилась к дому. При выходе из аллеи ей встретилась другая чёрная тень; обе они остановились и, оказавшись при лунном свете двумя высокими молодыми людьми, обменялись несколькими весёлыми словами, а затем дружно зашагали вместе и исчезли под деревьями.

Большой заброшенный пруд давно заглох и зарос тростником, но в средине его ещё было много воды, в которой блестел теперь месяц. Старые развесистые берёзы росли по высокому валу, к которому подступал частый, густой лес почти со всех сторон; только в одном месте к берегу примыкала луговина, подымавшаяся в гору, к усадьбе: и пруд, и обступивший его лес лежали в глубокой лощине, над которой подымался серебристый туман в этот поздний час.

В чёрной тени больших берёз давно уже стояли две безмолвные фигуры, такие тёмные и неподвижные, что их можно было также принять за два пня или дерева по желанию.

Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.