Екатерина Краснова: Счастливая женщина

Под вечер того же 5 сентября баронесса случайно заехала в Исаакиевский собор. Он казался ещё темнее и суровее обыкновенного от редких свечей, мерцавших перед иконами. Небольшая кучка молящихся терялась в глубине, под сводами, как в катакомбах. Густой бас священнослужителя доносился из алтаря ровным гулом; мрак таинственно поглощал его, и святые слова, не услышанные и не прочувствованные, уносились в пространство.

Баронесса озябла в своём открытом экипаже и хотела погреться. Но на неё неприятно подействовала темнота и запах ладана. Молиться она не собиралась; везде дуло — негде сосредоточиться, и на полу слишком грязно, чтобы становиться на колени. Нет, лучше домой. Она поспешила мимо иконостаса к боковой двери, но вдруг остановилась. Она увидала знакомый плюшевый плащ. Ах, у кого это был такой плащ, цвета feuille morte [2] цвета увядших листьев — фр. , на атласной подкладке? Где это она его видела? Она никак не могла вспомнить. Ах, как странно! И ещё страннее, что обладательница такого изящного плаща лежала, приникнув лицом к полу, на который баронесса не считала возможным преклонить колена. И как долго она лежала! Баронессе непременно хотелось дождаться, когда она поднимется, чтобы увидать, чей же это, наконец, плащ. Она была уверена, что он ей знаком.

— Голубушка, должно быть, грех велик на душе, или несчастная уж очень, — прошептала около сморщенная старушонка в ватном капоре, утирая нос кончиком платка, засунутого в рукав рыжей кацавейки.

Баронессу взяло нетерпение. Ей ещё предстояло обедать, потом спать, потом одеваться и ехать на бал к имениннице. Она не дождалась и уехала.

После полуночи она входила в изящную гостиную, драпированную золотисто-жёлтым брокаром, утопавшую в цветах и огнях. На пороге её встретила сама хозяйка, в облаке белых кружев. Её грациозную лебединую шейку обвивало новое бриллиантовое колье — подарок влюблённого супруга на именины. Её глаза блестели не хуже её бриллиантов и так же холодно как они. Ни тени румянца не было на её лице; её губы улыбались, и холодом веяло от её улыбки, и ей самой было холодно: на её плечи был наброшен роскошный плюшевый плащ цвета feuille morte.

Золотистые портьеры составляли чудную рамку для её стройной фигуры. Вокруг неё теснились цветы и прекрасные женщины; восхищённые взгляды следили за ней отовсюду; рядом с ней стоял великолепный мужчина, её муж — воплощение обожания и восторга; огни хрустальной люстры играли в камнях нового колье. Счастливая женщина!

В блестящей картине, служившей ей фоном, плащ из коричневого плюша составлял резкое пятно, которое целую минуту неприятно занимало баронессу. Après tout [3] В конце концов — фр , разве не бывает на свете двух плащей feuille morte!?

Вся Россия следила за тем, что происходило на Балканском полуострове. Почти во всякой семье было пустое место, и многим из них суждено было остаться навеки пустыми. Петербург по-своему участвовал в великом событии. Газеты проглатывались с жадностью; всему верили и во всём сомневались; служили молебны и панихиды, щипали корпию и шили бельё для солдат, пили шампанское во имя святого дела. Проливались тяжкие тайные слёзы; раздавались шумные легкомысленные рыдания.

Баронесса износила два великолепных бархатных платья, — нарочно сшитых для этого случая, — собирая по воскресеньям медные пятаки в кружку «Красного Креста», в Исаакиевском соборе. Ей было очень тяжело «трембаллировать» эту кружку, и она должна была взять на подмогу ещё одного молодого человека, кроме того, который ей «давал руку». Шляпку она выписала прямо из Парижа и склоняла её с чисто-христианским смирением перед каждым мужиком. Она делала всё, что могла. Такое время — всякое сердце отзывается, особенно когда сама испытала горе. А как его не испытать, когда барон женат на целом кордебалете, а на своей жене очень мало… Не то что Лиза, счастливая!

Она также участвовала в «святом деле». Она шила для солдат с утра до вечера и исколола до крови свои нежные розовые пальцы от непривычки к иголке. Она ненавидела женские рукоделия и ничего никогда не шила, а потому неудивительно, что так неловко бралась за дело. Никогда тонкий батист для детского нежного тельца или изящная ненужная вещица, блестящая яркими шелками, не занимали её прекрасных рук, украшенных драгоценностями. Теперь эти руки перебирали грубый холст и серое сукно, и в глубоком раздумье она склоняла над работой свою гордую головку, украшенную роскошными чёрными волосами, вьющимися над нежным лбом.