Яков Лович - Враги

– Ничего нету, – спокойно ответил китаец.

– Давай-ка ключ!

– Ключ нету. Хозяин уходи, его бери. Моя ключ нету.

– Ну, ты, поговори! Ломай замок!

– Не могу ломай! Как могу? Моя сторожа. Хозяин приходи, шибко сердись. Как могу?

– Ишь, ты, буржуйская гнида! Как цепная собака! Я тебя укоцать сейчас могу. Понимай?

– Моя понимай. Моя что могу делай? Моя сторож. Хозяин моя деньги давай, говори: твоя караули. Караули нету – деньги нету.

Партизаны засмеялись.

– Молодец ходя! Не боится. Ну, черт с тобой! В другой раз заедем. Вот скоро жечь всё будем. Может, сегодня. Ты уходи отсюда. Сгоришь, помирай будешь… понимай?

– Моя понимай.

Партизаны снова засмеялись. Пошли к воротам, вскочили на коней, ускакали, подняв клубы пыли.

Женщины привели в чувство Анну Алексеевну, искусственным дыханием вернули к жизни Надю. Все чувствовали себя убитыми, уничтоженными, не смотрели в глаза друг другу.

Анна Алексеевна держала на руках Надю, качала её, смотрела на ее белое личико и шепотом, монотонно причитала:

– Девочка ты моя ненаглядная, родненькая, бедненькая! На свою дочь руку подняла, чуть не убила. Что же это, Господи, что же это? Что же это за время, что это за люди? Наденька, Оленька, что будет с вами, что ждёт вас?

Хромов сдержал своё слово, вывел Анну Алексеевну с детьми из уже горящего Николаевска, усадил в большую лодку с семьёй знакомого партизана и покинул город вместе с ними.

Река была покрыта густыми клубами дыма. На берегу слышались взрывы, одиночные выстрелы.

– Ну-ну, – покачивал головой Хромов. – Как пластает-то! Ничего от города не будет – ровнёхонькое поле! А стреляют – это последних добивают, кто не успел уехать, да кому пропуска не дали. Злодеи проклятые!

– Это ты кого же? – растерянно спросила рябая жена хромовского приятеля-партизана.

– Да кого же? Ясно кого – Тряпицына, да подлую его тварину – Нину Лебедеву. Сколько народу набили! Вчера в штабе сам слыхал от Комарова, что тысяч шесть они набили в Николаевске. Каторжники проклятые!

– Ты смотри, говори, да оглядывайся! – сказала рябая баба, кивнув на Анну Алексеевну.

– Эта? – шепнул Хромов. – У нее самой мужа убили. Вчера узнал. Ещё не говорил, а придётся сказать. Хороший был человек. И дочку взял себе Фролов. Теперь неизвестно где – то ли увёз он её, то ли укоцали. Они этих девчонок много перебили. Заразят, а потом – в воду. Чтобы, значит, заразу не разносила. Мне в штабе рассказывали.

Анна Алексеевна сидела на корме лодки, смотрела на закрытый сплошным дымом левый берег, где ещё недавно привольно пестрели деревянные домики весёлого, счастливого, богатого города, и думала, что здесь осталась ее жизнь.

Она была теперь уже уверена, что муж и дочь погибли, как погиб недавно сын. Не думая, бросилась бы сейчас в воду, чтобы прервать нить страшных мыслей, копошащихся в усталой, измученной голове. Но ради девочек – всего, что осталось у нее от многолетнего счастья, – решила жить.

– Не грусти, мать, – ласково-фамильярно перешёл на ты Хромов. – Свет не клином сошёлся. Тебе сколько? Сорок годков? Ну, молодая, ещё найдёшь кого, коли надо будет. И ребятишек устроишь. Свет-то он громадный. В Хабаровск, али в Харбин поедешь – города большие. Это ничего. Нам бы только сейчас из этой каши вылезти как. Чтоб они сгорели на огне, сволочи проклятые, эти партизаны! Пошёл я к ним, думал, люди, большевики, за нас, за народ. А они вон что! Ну, дай срок… доберёмся!

Кармен – коронная роль артистки Зыряновой. Чудом перенесённая из диких ущелий Сиерры де Гвадаррама в снежные просторы далёкой Маньчжурии, ослепительная цыганка так же нежно и бурно любит, страдает, чарует, сводит с ума, как у себя на родине, в пылающей солнцем Испании. Завораживает низкий, полный огня, необыкновенного металлического тембра голос Зыряновой. И вся она – огненная, подвижная, непостоянная, капризная, кокетливая – как яркий, экзотический цветок, словно черно-жёлтый порхающий по сцене махаон: чёрная юбка, жёлтая кофточка, жёлтая роза в иссиня-чёрных, небрежно взбитых волосах.

И кумир харбинок тех далёких времён – темпераментный тенор Оржельский – ревнивыми, безумными, влюблёнными глазами дона Хозе следит, как, сверкая белыми зубами, позвякивая браслетами, пощёлкивая кастаньетами, плетёт вокруг него паутину любви, коварства и измены эта работница с табачной фабрики, вдруг ставшая для него царицей из волшебного, сверкающего царства.