Пётр Селезнёв - Южный крест

— Немцы! Рядом!

Он произнес эти слова несуетно и безбоязненно, как если б докладывал, что идет поверяющий. Командир полка не тронулся с места. Только повернул голову.

— Лейтенант, — позвал он жестко, Добрынину показалось — излишне медлительно, — противника уничтожить. И — в первый батальон, — кашлянул, насупился: — После боя — старший лейтенант. Так что постарайся…

Командир дивизии не успел удивиться — только увидел отчаянные глаза Веригина, — и дверь захлопнулась.

Подполковник Крутой положил перед собой автомат. Телефонист, щелкнув на ходу затвором винтовки, вышел из блиндажа.

Орудийный гул стал глохнуть, яснее проступила автоматная перепалка. А через несколько минут и она отодвинулась…

Подполковник Крутой поправил фитилек, негромко сказал:

— Что ж, буду докладывать.

В голосе, в лице не было сейчас ничего, кроме усталости. Но в спокойном голосе жила твердость военачальника, который не уступит, который выстоит.

Добрынин понимал, что докладывать нечего. То, что можно сказать, он, Добрынин, либо уже знал, либо понял за то время, пока добирался до командного пункта, пока находился вот тут, в блиндаже. Понял, что связи с батальоном нет, в резерве ни одного человека, что полк дерется до последнего патрона.

— Докладывать не надо, — досадливо сказал Добрынин. — Понимаете, явился принять дивизию, а через полчаса убежал вот сюда. От самого себя убежал. Чтоб не мешать начальнику штаба.

Подполковник Крутой прислушался:

— Перебили немцев. Лейтенант этот ваш — молодец.

— Старшего… обещали… за сапоги? — спросил Добрынин.

И опять уловил в себе досаду и раздражение.

— Сапоги — дело важное. Гвоздь, так сказать, в сапогах, — поднял голову, едва заметно сбочил: слушал — что там, наверху. Встал, повесил автомат. И чуть заметно улыбнулся, шевельнул квадратными бровями.

Добрынин сухо кашлянул:

— Я пришел потому, что ничего другого не сумел. Если хотите — от растерянности.

Подполковник Крутой согласно кивнул:

— На вашем месте я поступил бы, наверно, так же.

Вернулся капитан Иващенко — пола шинели оторвана, по лицу размазана кровь. Привалился к притолоке, минуту стоял молча. Смотрел мимо, дышал часто и тяжело:

— Еще три танка… Готовы… — И смолк. Словно перестал дышать. Потом неожиданно четко прибавил: — Обороняться больше некому. И — нечем.

В картонной плошке стеарин догорел. Огонек чадил и потрескивал, воняло горелым сукном.

Подполковник Крутой поднялся:

— Теперь пора. — И надел фуфайку. Опустил голову, точно увидел что-то под ногами, произнес раздумчиво, глухо, как говорят только самому себе: — Господин фон Моргенштерн готов торжествовать…

Рядом с блиндажом тяжело рвануло. Из-за бревенчатых накатов потекла земля. Капитан Иващенко вполголоса матюкнулся, потом закашлялся. Полковник Добрынин спросил:

— Это кто такой, Моргенштерн?

— Генерал-майор, командир пятисотой пехотной дивизии. Пятьдесят шесть лет, член гитлеровской партии, уроженец Франкфурта. Приверженец старопрусской школы. Пользуется благосклонностью своего командующего.

— Однако…

Подполковник Крутой надел каску, повернулся к Иващенко:

— Соберите всех.

Капитан шатнулся в дверь:

— Раненые остаются в строю.

Он сказал все. Исход боя сейчас решали отдельные люди, которые сидели в полузасыпанных окопах и разрушенных блиндажах, которые не имели никакого представления о том, что делается слева, справа, сзади…

С наблюдательного пункта полковник Добрынин видел широкую лощину, перепаханную, взрытую снарядами… Там и там чадили разбитые танки, над землей стелился черный дым. Воронки, трупы, обломки… Только в одном месте Добрынин заметил своих бойцов. Они выбрасывали лопатами землю, углубляли окоп.

— Если немец не изменит традиции, — сказал полковник Добрынин, — то главный удар нанесет на другом участке.

— Не изменит, — заверил Крутой. — Какой же он после этого немец?..

Генерал-майор фон Моргенштерн видел ход боя так же отчетливо, ясно, как если бы смотрел на шахматную доску. Разница заключалась в том, что, заведя машину и нажав на рычаги, он уже ничего больше не делал, не переставлял фигуры. Все шло теперь само собой. Только наблюдал, как воплощается его замысел в бою, опрокидывает и ломает расчеты противника. Донесения ласкали слух и средне, потому что все было так, как он предполагал, как того желал. Тысячи людей неукоснительно и точно выполняли его приказ, выполняли то, что родилось в его голове. Генерал фон Моргенштерн упивался ходом боя, в сущности, упивался самим собой, предвкушая, каким спокойным, почти безразличным тоном доложит в армию о выполнении приказа… Там поймут и оценят. Стародавняя формула немецких военных «Доверие в ответ на ответственность, ответственность в ответ на доверие» всегда будет в силе. Он, Моргенштерн, верит в немецкого солдата, каждый солдат дивизии верит ему… Командование армии верит в него, он в свою очередь, не вдаваясь ни в какие рассуждения, выполнит любой приказ…