Пётр Селезнёв - Южный крест

— Ты же все правильно говоришь, — тихо оправдывался он. — Я даже не знаю… — И, видимо желая хоть немного исправиться, предлагал: — Сыграем партию?

Дуся смотрела на мужа молча. Потом вздыхала. И они садились за шахматы.

Майор Крутой был лучшим шахматистом в о́круге. Самым серьезным соперником была жена. В разговорах с близкими она часто шутила: «Федор хочет сделать из меня гроссмейстера».

Как-то она сказала:

— По-моему, бойцы тебя не любят.

И впервые увидела, как вскинулся, загорелся муж:

— То есть как так — не любят? А за что-не любить меня? Ведь я же их — люблю!.. Понимаешь? — всех люблю! И будь уверена, они понимают это!

— Ты молчишь всегда. Они просто не знают…

— Командир должен заботиться о своих бойцах не словами, а делами. Красноречие комиссару нужно, — закурил, прибавил: — Слава богу — у меня хороший комиссар.

И замолчал.

Дуся поглядела на мужа, повздыхала… И, отбросив минутную тоскливость, засмеялась, сыпанула скороговоркой, веселым щебетанием.

Войну Федор Федорович встретил в Прибужье в звании подполковника. Полк отступал с тяжелыми боями, но получалось как-то так, что потери в триста тринадцатом были самые что ни на есть малые, даже питались бойцы лучше, чем в других полках.

Подполковник Крутой никогда ни на что не жаловался, не имел привычки просить сверх положенного, но и своего, законного, не упускал. Больше всего Крутой не любил поверяющих. Он сердился: «Если командира надо поверять, его следует заменить. Как можно скорее».

Все в триста тринадцатом было прочно и надежно: уж если окопы, так полного профиля, если блиндаж, так зимовать можно.

Федор Федорович говорил: «Война — это работа».

На коротких летучих совещаниях в штабе дивизии Крутой молчал, в присутствии большого начальства молчал… Когда его пытались упрекать за это, качал головой: «На войне разговаривать надо меньше».

От рядового бойца он отличался внешне, пожалуй, только знаками различия, среди командиров заметно не блистал. Но триста тринадцатый был самым надежным.

Подполковник Крутой приучал солдат к личной ответственности, каждый быстро усваивал: «Все зависит от меня».

Все зависело от человека с оружием. Эту истину, ставшую известной с тех пор, как появилось оружие, в триста тринадцатом полку возвели в культ.

Подполковника Крутого солдаты видели часто. Но слышали редко. Только со свежим пополнением командир полка говорил непременно сам: «Все зависит от вас, ребята, — и тыкал пальцем в солдат: — От тебя, вот от тебя… Оробеете, струсите — ни я ничего не сделаю, ни командир дивизии, ни командарм… Никто. Вся надежда на вас, ребята».

И шел дальше.

Он не произносил громких фраз, говорил совсем простые слова. Именно эта простота порождала в солдатах уверенность.

Сейчас командир полка стоял перед Добрыниным «смирно», вытянув руки по швам. Но докладывать не стал. Только сказал:

— Прошу, — и повернул голову к начальнику связи. Тот выпрямился, ткнулся головой в низкий бревенчатый потолок. — Передайте в батальоны: командир дивизии вместе с нами.

Видимо считая, что главное сделано, опустился на свое место:

— Прошу.

И говорил, и двигался командир полка неспешно, вдумчиво, Ивану Степановичу даже показалось — застенчиво. Но громадный, тяжеловесный капитан Иващенко повернулся живо… В каждом движении была готовность подчиниться и выполнить.

Возле двери стоял лейтенант Веригин. Посторонился, пропуская капитана, и, когда увидел, что командир полка смотрит на него, лихо взял под козырек. Иван Степанович сказал:

— Командир взвода автоматчиков. Со мной. Взвод полного состава. Распорядитесь…

Лейтенант Веригин стоял в туго затянутой фуфайке, с автоматом поперек груди. Сапоги — хоть глядись. Когда он успел? Подполковник Крутой прошелся по лейтенанту снизу вверх.

— Молодец! — сказал он. — Ничего не скажешь — молодец. — Мотнул головой на дверь, прибавил поспешно: — Пойдете с капитаном Иващенко в первый батальон, — и, видя, что лейтенант стоит, кинул строго: — Все!

Лейтенант повернулся как на учебном плацу. Когда дверь захлопнулась, Крутой повторил:

— Молодец!

Деревянные стены вздрагивали, огонек в картонной плошке шатался и слабенько, бессильно взметывался. Как будто хотел оторваться…

Послышалась автоматная трескотня. Распахнулась дверь, автоматные очереди ворвались железной скороговоркой. Пожилой солдат, тот самый, с чирьями на шее, просунулся вместе с лейтенантом Веригиным, сказал громко: