Пётр Селезнёв - Южный крест

— Закроешь тут, — царапнул ложкой по котелку, кхакнул: — В медсанбате, вот где… Неделю прожил, как в раю.

Снаряды рвались нечасто, сквозь поредевшую дымную наволочь проглянуло небо.

Дорогу заслонил капитан в длиннополой шинели, в больших кирзовых сапогах. И лицо, и шинель, и сапоги — все заляпано грязью. Он приложил руку к низко надвинутой ушанке, осиплым голосом представился:

— Начальник связи полка капитан Иващенко. — Сделал паузу, кашлянул: — Приказано сопровождать до командного пункта.

— Далеко? — спросил Добрынин.

Капитан не ответил, молча пошел вперед.

В блиндаже горела немецкая стеариновая коптилка, было темно и тесно. Стены забраны крепкими, когда-то крашенными пластинами, потолок выложен бревнами. Пахло сухим деревом и свечой.

На снарядном ящике, возле телефона, сидел подполковник в меховой телогрейке, перед ним лежала карта.

В первую минуту, как только глянул на подполковника, Добрынину показалось — Крутой неотрывно смотрит на огонек. Было похоже, что командир полка легонько дует: маленькое пламя волнуется — того гляди, погаснет. На стене висел автомат и брезентовый мешочек с запасными дисками; большая тень от подполковника заслоняла половину блиндажа и телефониста, единственного из связистов, который был еще жив.

Капитан Иващенко тяжело и неловко пристукнул каблуками, молча взял под козырек. Он не стал докладывать, не сказал ни единого слова. Только повел глазами в сторону Добрынина. Подполковник Крутой поднялся, медленно повернулся лицом к своему начальнику, которого совсем не знал, которого впервые видел.

Иван Степанович представлял командира полка большим, громоздким и своевольным. «Командир полка приказал…», «Подполковник Крутой не отдаст…» За последний час Иван Степанович слышал эти слова несколько раз. И воображение нарисовало человека…

Крутой был командиром полка почти столько, сколько помнил себя. Он был угрюмый и неразговорчивый, медлительный и тяжелый. Давным-давно окончил он Одесское пехотное училище, на диво однокашникам, очень скоро дошел до майора… И остановился. Ни назад, ни вперед. По этому поводу сам Крутой говорил: «Большего не стою».

Любимым занятием были у него шахматы и книги. Наверное, потому, что и в том, и в другом случае можно было молчать. Даже слово «шах» произносил редко и неохотно: ведь противник видит… Но людей любил веселых и шумливых, даже безалаберных. Как будто старался подышать тем, чего не было у самого. И жену выбрал смешливую, громкоголосую, веселую. Они были одногодками, но жена выглядела лет на десять моложе. Больше тридцати ей никто не давал. Федор Федорович был черноволосый, весь какой-то квадратный: и подбородок, и лоб, и плечи… Даже густые черные брови казались квадратными. Глаза смотрели на человека пристально и строго, и часто собеседник, если это был подчиненный, смущенно замолкал. Тогда Крутой говорил: «Все правильно. Продолжайте». Его боялись. А жена смеялась: «Федор добрейший человек…»

Вместе они бывали мало: либо Федор Федорович уезжал в лагеря, либо на полевые учения, а то Евдокия Павловна заторопится вдруг в Одессу, «домой». Там с бабушкой и дедушкой жила дочь Таня, училась в девятом классе. Через месяц-другой Федор Федорович встречал жену на новом месте: на Украине, в Белоруссии, в Средней Азии. В городе иль деревне. И еще не было случая, чтобы Дуся осталась чем-нибудь недовольна. Она восторгалась безлюдной степью, непроходимыми лесами, по-настоящему красивыми городами и захолустными селами. Ей нравились временные квартиры, в которых крыша над головой была единственным удобством, и даже соленая вода, которую не хотели пить лошади.

Они встречались… Дуся взрывалась одесской скороговоркой и смехом. Она рассказывала. Потом расспрашивала… И сама отвечала за мужа. Потому что он молчал. Но отвечала так, как ответил бы он. Федор Федорович чувствовал: по-другому ответить нельзя. Смотрел и молча изумлялся: какая умная и красивая у него жена.

Иногда Дуся вдруг замолкала и словно видела впервые, вглядывалась в мужа тоскливыми глазами:

— Господи… Да господи же!..

Она начинала говорить, точно сама с собой, тихо и неспешно, и было похоже, что напугалась вдруг, как жили до этого и еще будут жить…

— Да господи же, Федя!.. Ведь я за тебя даже не знаю ничего. Ну что же ты все молчишь, молчишь?.. Я же устала. Ты понимаешь? — устала жить.

Федор Федорович смотрел на жену удивленно. Дуся видела, как удивление на его лице сменяется виноватостью.