Пётр Селезнёв - Южный крест

Солдатская жизнь.

Улицей Гоголя вышел на площадь Павших Борцов. Когда-то высился тут огромный собор, теперь стоит серый обелиск, обнесенный тяжелой цепью. Кругом каменные дома старой постройки. Только универмаг — лучшее в городе здание — новый. Его часто показывают в хроникальных кинофильмах: высоченный округлый фасад, колонны у входа, громадные окна.

На скамейках, под голыми акациями, — узлы, мешки, чемоданы, а среди них — люди. Это беженцы. Он видел их на каждой станции. Их можно сразу угадать по изнуренным лицам, блуждающим глазам и нетутошнему говору.

Под репродуктором — толпа.

— От Советского информбюро!..

Люди смотрели в черное жерло репродуктора: что принесет весна?

Добрынин сел в трамвай. До Тракторного сорок минут езды: кинотеатр «Спартак», площадь Девятого Января, Балканы… Справа Волга — лед потемнел кулигами, вот-вот тронется, — слева Мамаев курган, забурьяневший, некрасивый.

Колеса отбивают железный такт, старенький трамвай торопится, спешит, сыпучие звонки кого-то прогоняют прочь… Вот и Тракторный. Площадь перед заводом, памятник Дзержинскому. На кирпичной стене заводоуправления — большой фанерный щит, насупленный рабочий указывает пальцем на каждого: «Чем ты помог фронту?»

Вон и отцовский дом: четыре подъезда, четыре этажа. Все тот же помятый шпорами трактора асфальт, все те же запахи на лестнице…

Потом стояли с отцом, обхватив друг друга за плечи. Дышали и не дышали.

Старушка мать захлебнулась криком-плачем:

— Ваня, да родимый ты мой!.. Кровиночка ненаглядная! Живой… Ванюша, Ваня!..

Обнимала, гладила сына, роняла слезы на гимнастерку, глотала рыдания:

— Господи, господи…

А рядом стоял Костя. Губы у него дрожали. Обедали торопливо, как будто боялись куда-то опоздать, словно кто-то из них был виноват.

Степан Михайлович взглядывал на сына, спрашивал удивленно и растерянно:

— Как же так? Ну, как же так?

Иван Степанович понимал, о чем спрашивает. Да только что, как ответить ему? Костя сказал:

— Ты не ругай меня. Я с самой осени тут. Сам знаешь, как в Москве… А у матери собираются чистенькие — и все о культуре, все о культуре…

Даже сейчас, под огнем, Добрынин увидел свою квартиру на Арбате, шумливых и бесцеремонных друзей жены, бесконечные споры об искусстве… В этих спорах всегда кого-нибудь ругали, никогда и никого не хвалили. Споры были однообразными и скучными. Но художники, в том числе и жена, этими спорами жили. Во всех своих неудачах обвиняли кого-то безымянного, и, конечно, никто из них ни разу не усомнился в своем таланте, в своих способностях…

И ладно. Теперь они поняли…

От своей папиросы лейтенант Веригин прикурил вторую, протянул Добрынину. Тот взял, жадно затянулся. Ведь не хотел курить, а вот сейчас вдруг понял, что ему не хватало именно этого. Затянулся еще и еще… Глянул кругом, усмехнулся: скажи пожалуйста — ударился в воспоминания…

— От сарая направо! — крикнул Веригин.

Добрынин вскочил одновременно с лейтенантом. Сейчас и земля под ногами была, и пороховая вонь… Все вокруг обрело необыкновенную отчетливость: разваленный прямым попаданием бревенчатый сарай, чадящая груда железа, противотанковая пушка без колеса…

Из окопа кричали:

— Сюда! Сюда!

Лейтенант, трое автоматчиков и полковник Добрынин свалились в окоп. Одна сторона была обшита досками, на гвоздике висел котелок, а возле прилажен портрет женщины, вырезанный из газеты. Дно окопа усеяно стреляными гильзами, валялись окровавленные бинты и порванная гимнастерка. Солдат с забинтованной шеей посторонился. В одной руке он держал ботинок, другую вытянул, словно доказывал, что воинский устав знает и понимает. Добрынин приостановился, и солдат расправил плечи…

— Ранен?

Солдат вскинул голову:

— Никак нет, товарищ полковник, — чирьяки.

Он хотел сказать что-то еще, но, глянув на свою босую ногу, не сказал больше ни слова. Только нахмурился и покосился в сторону, точно боялся, что в таком вот положении увидит его кто-нибудь еще.

Добрынин пошел. Слышал, как солдат ругнулся:

— Чтоб к вечеру теплые портянки вернул. Ясно? Добудь себе и носи на здоровье.

Добрынин перешагнул через кого-то, прикрытого плащ-палаткой. Двое сидели на корточках и хлебали из котелка. На бруствере лежали винтовки и три немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Солдаты глянули на Добрынина и опять — к котелку. Один сказал:

— Как ни закрывал — напорошило.

Другой отозвался равнодушно: