Пётр Селезнёв - Южный крест

Свернул новую цигарку, прикурил у Семена Коблова, спросил:

— Грачи-то хорошо помнишь?

Вместо него отозвался Михаил Агарков:

— Не то чтобы хутор, ни одной тропки не забудешь, как отступали по тем местам.

— От Грачей до нас ровно десять километров. Никому не сказал я тогда, не попросился. Промучился всю ночь. Ну, отпустили бы… Считай — отстал. А нагонять — сами знаете… Не стал проситься. Чтобы не рвать душу и сердце. И никому не сказал ни слова. А когда подходили к Дону, повстречали беженцев. Может, помните? И надо же — угадал среди них соседа! Из-под немцев ушел. Можно сказать, чудом. Вот он и рассказал мне… — Лихарев тянул, глотал табачный дым, пил — не мог напиться. — Рассказал… Прямое попадание в дом. Осталась одна воронка.

И — точно выдохся, вконец обессилел — умолк. Тут же заговорил опять, глухо, безразлично, как будто эти слова уж не имели к нему никакого отношения:

— Я с того рассказа сделался сам не свой. Фашисты для меня — даже не люди… — Лихарев шатнулся, пошел. Остановился, кинул скороговоркой: — Случись пленные, брать не буду. Чтобы знали вы. Там суди меня бог и военный трибунал.

С русской стороны бухнуло тяжелое орудие, ощупью, спросонья простучал немецкий пулемет. И опять все улеглось. Только ветер стонал в пробоинах стен да какой-то солдат тоскливо ругался, упрямо повторял одни и те же слова.

Игнатьев сказал:

— Живы останемся, внукам-правнукам накажем: не проглядите фашиста! Тех, что на нашу долю пришлись, мы прикончим. Вот только бы новые не явились…

Про Игнатьева знали уже все. В первый день, когда услышал фамилию, Коблов даже испугался. И не поверил: мало ли однофамильцев? Однако чувство, что вот сейчас, через минуту встретит своего старого товарища, с которым делили саму смерть, не проходило, не оставляло. И когда глянул, увидел, кинулся навстречу:

— Игнатьев!

Тот остановился, попятился. Спросил изумленно, тихо, словно самого себя:

— Семен?

Шагнули друг к другу, обнялись. Верили и не верили. И опять глянули друг на друга, словно боялись ошибиться.

— Семен…

— Не думал, не чаял, — сказал Коблов.

— И я… — кивнул Игнатьев. Опять облапил, обхватил товарища… И вдруг заплакал — тихо, обиженно, робко, как плачет несправедливо наказанный ребенок. Он плакал и не стеснялся, мочил скупыми слезами щеку Семена, обнимал, тискал плечи, говорил рыдающим шепотом: — Сколько раз во сне тебя видел. Я бегу к тебе, бегу… А ты все пятишься. И никак я не могу тебя догнать… А теперь — вот.

Они сели близко и тесно, глядели друг на друга неотрывно, жадно, словно встреча — не встреча, удивительное видение и вот сейчас все растает и пропадет, останется одно разочарование.

Подошли, подсели другие. Но Игнатьев и Коблов никого не замечали, никого не видели.

— Игнатьев… — уж в который раз повторил Семен Коблов. Потянулся вперед и опять обнял. Засмеялся тихо, успокоенно, словно самому себе. Словно понял, убедился наконец, что это не сон, не ошибка, что это действительно Игнатьев. Тот самый Игнатьев, с которым делили последний кусок, который помог ему остаться в живых.

Игнатьев был все такой же, как тогда, в апреле, только глаза стали тусклыми, излинялыми.

— Перед тем как переправиться сюда, в Сталинград, видел во сне комдива Добрынина. Будто несем его. Ты и я. Ну, помнишь, как тогда… А он поманил меня рукой и погладил по голове.

— А что же, — сказал Коблов, — узнает Добрынин, обрадуется.

— Как? — не понял Игнатьев.

Коблов догадался: Игнатьев ничегошеньки не знает — ни номера части, ни фамилий командиров.

— Дивизия-то наша. Ты понимаешь? Наша, семьдесят восьмая! И комдив — Добрынин. А это знаешь кто? — Коблов неумело, хриповато засмеялся, толкнул в плечо соседа. — Ты знаешь, кто это?

— Мой напарник, — ответил Игнатьев. — Мы поработали с ним…

— Не знаешь ты, — смеялся Коблов. — Это сын комдива Добрынина!

Игнатьев испуганно всплеснул руками:

— Да ну! — и, словно не веря никому и ничему, словно боясь, не решаясь поверить, крутил головой, зыркал по сторонам удивленными счастливыми глазами. Трогал Костю за плечо: — Правда?

Ему казалось невероятным, что после Харькова, после плена, побега и бредовых недель, когда день и ночь шел за фронтом, — попал в свою часть, к своему командиру… А это сидит Коблов. Семен Коблов! Господи!.. И сын комдива Добрынина… За пулеметом. Это как же так? Господи…

— А батальоном? Кто командует батальоном? — спросил Игнатьев.

— Батальоном командует капитан Веригин, — ответил Коблов. — Только ты его не знаешь. Это уже без тебя.