Александр Проханов - Синицын

— Пусть отдадут солдата, — резко отвечал Мокеев. — Пусть Момад отдаст солдата! У меня минометы! Буду говорить минометами! Я кишлак не обстреливаю, соблюдаю мир, договор! Вы, старейшины, тоже должны соблюдать договор! Скажите Момаду, пусть вернет солдата, тогда получит своих! Если нет, заговорят минометы!

Таджик переводил страстно, жарко, выставлял ладони, словно подносил на них старикам то ли поднос с караваем, то ли мину. И те внимали, поглаживали бороды, пропускали сквозь корявые темные пальцы белые пенящиеся космы.

— Они говорят, шурави сидел виноградник. Люди Момада пошли, брали кишлак. Сидит кишлаке. Пусть командир даст Момаду дедушку, брата, племянницу, а Момад отдаст шурави. Надо быть хорошо! Надо мир, договор! Минометы не надо!

— Жду час ровно! Через час верните солдата! Выводите его к заставе! Мы отдадим вам пленных! Жду ровно час! Потом заговорят минометы!

Старики понимали, кивали. Медленно, держась друг за друга, упираясь палками в землю, удалялись от заставы. Переходили бетонку, углублялись в кишлак.

И снова он сидел на солнце, глядя, как минометчики раскатывали брезент, перетаскивали ящики. Круглились, лучились тонкими воронеными радугами овалы минометных стволов. Он думал о Синицыне, сидящем где-то там, за бетонкой, среди желтых глинобитных стен. И о Лобанове, лежащем на операционном столе с красной пульсирующей ранкой. Стрелка на его часах скакала, отсчитывала на циферблате секунды.

Прошел час и еще полчаса.

— Идут, товарищ капитан! — крикнул наблюдатель. — Показались!

Мокеев не пошел их встречать, остался сидеть. Направил бинокль на въезд, смотрел, как вышагивает замполит, а за ним, торопясь, пестрой горсткой в сопровождении автоматчиков следуют пленные. Навстречу, отделяясь от кишлака, выходил человек, выезжал ишак. На седле, перекинутый, переломанный надвое, лежал тюк, и в этом тюке угадывалось тело, перемотанное, завернутое.

Они сближались, сходились на бетонке и, сойдясь, мгновенно распались. Ишак с поклажей в окружении солдат двинулся на заставу, а отпущенные пленные бегом, подгоняемые человеком, устремились в кишлак. Было видно, как мужчина взял на руки приотставшего мальчика и бегом, подпрыгивая, догнал остальных.

Автоматчик, вытягивая ишака под уздцы, привел его на заставу, остановился у входа в столовку. Все сбежались, окружили серого, пятнистого, под тряпичной попонкой ишачка, на котором лежала поклажа. Свернутая в рулон кошма была перетянута, перевязана веревкой. С одного конца высовывалась бритая золотистая макушка Синицына, а с другого торчали его ноги в ботинках. Мокеев протиснулся сквозь кольцо обступивших солдат, приказал:

— Ну что глядите!.. Снимайте!..

В несколько рук стянули, гибко распрямили, уложили рулон на землю. Штык-ножом распороли веревку. Стали раскручивать, раскатывать кошму, и завернутый Синицын крутился вместе с рулоном — башмаки, макушка, — и, когда кошма развернулась, он вдруг выпал из нее, лег на спину лицом вверх, прижав к бедрам руки, чуть развалив в ступнях измызганные ботинки.

Все наклонились, смотрели. Лицо Синицына было бледным, с приоткрытым ртом, с изумленно глядящими глазами, над которыми слабо и мучительно приподнялись брови. Маленькая родинка нежно темнела на лбу. Он был без ремня, рубаха навыпуск, и его штаны были в пятнах земли, ружейного масла, пищевого жира, а худые пальцы, сжатые лодочками, касались бедер. Под ногтями чернела грязь.

— Наркотика дали… Усыпили… — кто-то тронул Синицына, пытаясь его разбудить.

Мокеев схватил запястье Синицына, пытаясь прощупать пульс. Худая хрупкая рука была теплой, но уже теряла тепло, уже была холодней живой горячей руки. В глазах, остекленелых, направленных в небо, застыло недавнее и уже неизменное выражение страха, изумления, просьбы, невысказанной, остановившейся, погрузившейся в остывающую голубизну.

Мокеев ощупал его худое под рубахой тело. На мгновение прижался ухом к груди, надеясь услышать биение сердца. Быстро, неловко стал расстегивать пуговицы на рубахе, открывая грудь. Рубаха раскрылась, и на узкой впалой груди под соском обнажилась тонкая малая ранка, уходящая в глубину. Она была без крови, без запекшейся корки, чистая, почти сухая, с чуть видными слипшимися краями, сквозь которые в худую грудь проникло лезвие ножа, оставалось там, окруженное бьющейся, проколотой, умиравшей плотью, а потом выскользнуло обратно. Должно быть, его держали при этом несколько сильных мускулистых рук, давая сердцу вытолкать кровь на землю. А когда стекла и замерла последняя капля, те же руки омыли рану, склеили аккуратно края, надели и застегнули рубаху, закатали тело в кошму.