Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Ты седая, мама?

— Лежи, лежи.

Маленькая холодная рука касается моего лба. Поднимаю глаза кверху: серые тяжелые камни покрыты крупными каплями воды. Каменный потолок. Когда же он у нас появился?.. И стены серые с большими темными кругами… Крыша течет, сырость кругом…

Сильно печет в левой части груди. Не хватает воздуха.

— Окно откройте…

Внезапно наступает темнота. Словно из подземелья, слышу глухой разговор:

— Ну как?

— Горит весь, бредит.

— Что же делать?

— Подождем, спадет температура, поднимется.

Ночь рассеивается: у ног дрожат три человеческие фигуры. Вот они, подпрыгнув, закружились в крутой спирали.

— Ты думаешь, он поднимется? — опять слышу чей-то голос, который кажется мне знакомым.

— Мама, кто здесь?

Напрягаю зрение и вдруг отчетливо вижу Аннушку. Она сидит рядом и все еще держит свою руку на моем лбу. На какое-то время чувствую просветление в голове, хочется рассказать, как все произошло, как убил Шапкина.

— Он хотел нас выдать фашистам…

— Бурса? — это голос Чупрахина. — Ты молчи… молчи…

Весь дергаюсь, пытаюсь подняться.

— Не верите?..

— Лежи, лежи…

Все куда-то убегают. «Бросили», — решаю.

Частые выстрелы, перемежающиеся с сердитыми раскатами гранатных разрывов, на некоторое время заставляют подумать о другом: «Что там?» Срывая с себя шинель, встаю на колени и беру автомат. Впереди, где обозначается выход, вижу голубое небо, на котором вдруг вырастает черный с огненными лепестками взрыв.

— Иди вперед, что прячешься? — кричу на себя.

Кто-то подхватывает под мышки, тащит в темноту. Плыву, то поднимаясь, то опускаясь, словно на волнах. Некоторое время чувствую запах моря, слышу характерный всплеск воды. Крутая волна сбивает с ног. Падаю, задыхаясь без воздуха. Рядом вырастает лейтенант Сомов.

— Вперед!

Напрягаю силы… Руки тянутся к берегу. Пляшут огненные столбы — причудливо, суматошно. Пламя лижет лицо, грудь.

— Егор, помоги!..

На песчаной отмели замечаю мать.

— Мама, мама… уходи… Опасно здесь.

Но она бросается ко мне. Никогда не видел ее такой решительной. Подхватив меня, прижимает к груди, целует в лоб. А губы ее горячие, как раскаленное железо.

— Лежи, лежи, они сюда не посмеют прийти.

— А-а, это ты, Аннушка…

И снова темнота. Кто-то раскрывает мне рот, чувствую, как потекла вода. Жадно глотаю. Делается легче. Боясь вновь потерять сознание, лежу с закрытыми глазами. Слышу голоса:

— Будем держаться… Катакомбы прочные… Подобный случай произошел с моим дедом в турецкую… И тоже в катакомбах.

— Опять врет, — отзывается Мухин. — Нашел время…

Поднимаю голову. Егор сидит на камне лицом к выходу. Чупрахин лежит на спине, положив ногу на ногу, словно прилег помечтать или полюбоваться бескрайним простором неба. Мухин, обхватив автомат, всматривается в даль. Аннушка, склонившись, вскрывает индивидуальный пакет, волосы закрывают ее лицо.

Сколько времени находимся в катакомбах? Длинная плотная тень от камня дрожа тянется к моим ногам и вызывает неприятное чувство. Хочется отодвинуться подальше, но нельзя пошевелиться: боль в голове и груди. Шапкин сопротивлялся отчаянно, видимо, он бил меня и в грудь и по голове. Тогда я этого совершенно не чувствовал. Вся сила ненависти, все, что было во мне, сконцентрировалось в руках, в пальцах. Они и сейчас еще находятся в каком-то полусогнутом, напряженном состоянии. Как рассказать обо всем этом Егору, поверит ли он?

Губы мои деревянные, сухие. Сухо и во рту. Опять наступает темнота… Вижу отца. Он сидит на скамейке. Рядом с ним старик Трофим, наш сосед. Как они сюда попали?..

— …Скоро ли придумают микстуру от старости? — обрастая дымом трубки, говорит Трофим. — Микстуру придумали бы… А? — Он часто так говорил отцу.

— А зачем она? Вечного ничего нет. Машина срабатывается, срабатывается и человек, Трофим Петрович.

Трофим по-медвежьи поворачивается и укоризненно качает головой.

— Ну какой же ты, Иван, дохтур, коли в твоей голове такая мысль живет. Срабатывается! — передразнивает он отца. — Человеку нельзя срабатываться, он голова всему свету, и жизнь его должна быть долгой. Ить что получается: бьется этот человек, чтобы стать полезным отечеству, и отечество печется, расходуется, а когда выйдет он в люди, жить-то ему и некогда, говорят, износился, сработался… Это как, по-твоему, хорошо? Законно?

— Нехорошо. Но не все, что плохо, изменяется. Есть такое «нехорошо», где человек пока бессилен, Трофим.