Николай Камбулов - Тринадцать осколков

В комнате сижу один. Мать ушла на колхозный огород. Скоро вернется. Придет, как всегда, сядет у стола и будет молча перебирать бахрому шали: в это время она думает об отце. Зашумлю — обижается: посмотрит на меня большими темными глазами и упрекнет:

— Быстро ты забываешь отца…

Мне становится обидно: я любил отца и никогда не забуду его. Он испытывал на себе какое-то изобретенное им лекарство, чуть изменил дозировку — и организм не выдержал… Его уважали в станице, но похороны прошли как-то незаметно. Людям было не до врача — в тот день радио сообщило о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Мама этого не понимает.

Перед нашим окном здание райвоенкомата. Здесь днем и ночью толчея — формируются роты и отправляются на фронт. Мать опасается, что я тоже могу уйти с какой-нибудь частью и ей придется одной остаться со своим горем. Но, дорогая мама, я уже взрослый, перешел на третий курс литфака. О моя умная, трудолюбивая! Как ты этого не поймешь — я не могу оставаться дома.

Убираю в комнате, развожу примус, готовлю обед. На это уходит час. Потом подхожу к окну и снова смотрю на людской муравейник. Весь мир представляется горящим факелом… И дым, дым, густой, черный, стелется по земле, как гигантское половодье… Так в воображении рисуется война.

Выхожу на крыльцо. У порога стоит Шапкин. Он одет в красноармейскую форму.

— Захар, ты откуда?

— А-а, признал… Я, брат, теперь боец… С прошлым покончено, отпустили. Не успел порог переступить, как тут же и повестка: явиться на призывной пункт.

Он поднимается по ступенькам, что-то рассказывает о своем скитании, но я слушаю его плохо. Прошлым летом Шапкина судили за какие-то фальшивые документы, по которым он устроился заведующим гастрономическим магазином. Тогда Захар приходил в больницу, упрашивал отца выдать ему справку о том, что у него плохо со здоровьем. Родных у него не было, жил на частной квартире, снимая маленькую комнатушку. Не знаю почему, но Захар часто приводил меня к себе, угощал колбасой. И вдруг узнаю: Шапкин совершил преступление. Я не поверил этому и просил отца помочь Захару. Шапкину нужна была справка, что он нервнобольной. Конечно, отец на это не пошел. Захар был осужден на один год.

— Пришел поблагодарить твоего батюшку… Впрочем, старое вспоминать не время. Тебя-то еще не забирают?

— Сам думаю идти. Здесь формируется часть. Как думаешь, возьмут?

Захар окидывает меня взглядом с ног до головы:

— А чего тебе там делать? В первом же бою заскулишь… Я, брат, фронт знаю. На Хасане приходилось ходить врукопашную…

— Ну и что?

— Да ничего… А ты что, серьезно решил? — вдруг спрашивает он, улыбаясь одними глазами.

— Серьезно.

— Правильно поступаешь. Если бы мне повестки не прислали, я все равно пошел бы. Вон школу видишь? Приходи, там наша рота, вместе будем служить. У нас хороший командир… лейтенант Сомов. Он меня отпустил на два часа. Так что ты давай. Нынче каждый обязан быть там… лицом к лицу с врагом. — И, сбежав с крыльца, повторяет: — Приходи, приходи, Самбуров. Уж мы им там покажем, как на Россию поднимать руку.

Гляжу ему вслед и думаю: «Вот вам и Шапкин. Молодец!»

Поздно вечером приходит мать. Не раздеваясь, она тихонько садится рядом, прижимает меня к груди:

— О чем думаешь, Коленька?

— Ни о чем, мама.

— Не оставляй меня одну… Я знаю, ты уходить задумал.

— Мама…

— Не обманывай… Все уходят, и ты должен быть там.

Чувствую, как дрожат у матери руки. Мне не хочется ее огорчать. Она славная, хорошая, самая хорошая.

— Мама…

— Молчи, молчи!..

Где-то далеко в стороне рвутся бомбы. Может быть, это бомбят Ростов?

— Пойми, я же комсомолец, я не могу…