Николай Камбулов - Тринадцать осколков

Бойцы засмеялись. Я тогда не обиделся на этого здоровяка, только подумал: «Война и студента делает солдатом».

Сомов и Правдин останавливаются.

— Прр-и-и-вал!

Падаю на жухлую траву и лежу неподвижно. Гудят ноги, горит спина, натертая вещевым мешком; слышу говор. Потом все пропадает. Просыпаюсь от толчка в бок: стоит Правдин.

— Положите ноги выше, быстрее отойдут, — говорит он, чуть склонившись надо мной.

— Студент, литератор, — глядя на меня, говорит Кувалдин. В его чуть припухших губах дымит самокрутка, один глаз прищурен.

Поворачиваюсь на спину и кладу ноги на вещевой мешок.

— Сними сапоги, — советует Егор.

— Правильно, — поддерживает политрук и, повернувшись, идет к другим бойцам.

Надо мной висит опрокинутая чаша голубого неба. В детстве мечтал стать строителем межпланетного корабля, увлекался литературой о галактике. Думаю сейчас об этом просто так, лишь бы не лезли в голову мысли о фронте. Издали доносятся глухие звуки бомбежки, далеко, почти у самого горизонта, скользят по небу крохотные точки самолетов. Тяжелый молот войны уже который месяц колотит землю. Много городов занято врагом. Фашистские войска нависли над Москвой. Егор говорит: «Столицу им не одолеть». А вчера, когда политрук читал очередную сводку Совинформбюро, он вдруг заявил: «Танками нажимают, не поможет: москвичи народ не из пугливых, стойкий, я это знаю. Получит там Гитлер такую оплеушину, что вовек не забудет».

Конечно, Москва победит, кто же в этом сомневается. Только бы скорее это произошло. Никогда я не был в столице. Но удивительное дело: чувство такое, будто там родился, жил. И сейчас кажется: сделай несколько шагов назад — и вот Москва; такая она или нет, но она всегда мне представляется потоками людей, машин, заводскими трубами и гулом, но не тем, который пугает человека, а гулом живым, поющим, окрыляющим, наполняющим сердце энергией.

Над кем-то подшучивает Кувалдин. Ему возражает лихой свистящий голос:

— Списали Чупрахина? Нет, Егор, так обо мне не думай. Просто корабль наш вышел из строя. А куда податься? Вот и пришлось надевать пехотную одежонку… Но ничего, матрос и на земле не потеряется. Так, что ли, Философ?

Философом уже успели прозвать пухлого, с курчавой головой Кирилла Беленького за его длинные речи. Кирилл, до того как попасть в нашу роту, два года служил в кавалерийской дивизии и работал в многотиражной газете корректором. Хотя такой должности в штате не было, но, по его словам, он чувствовал себя там довольно прочно.

— Так-то оно так, — глубокомысленно отзывается Кирилл. — Но если посмотреть в корень твоего дела, мы увидим прежде всего наличие такой ситуации: с одной стороны, ты человек моря, с другой стороны — пехотинец…

— А с третьей стороны? — подзадоривает кто-то Беленького.

— Третьей стороны у человека не бывает, — продолжает Кирилл с прежним глубокомыслием. — А почему я говорю так? Почему? — настаивает он.

— Потому, что ты философ, — шутит Кувалдин.

— Глупости! — сердится Кирилл.

Поднимаюсь, смотрю на спорщиков. Егор, поджав под себя ноги, жует сухарь, глядя с ухмылкой на рассерженного Философа. Третий лежит, из-под расстегнутой гимнастерки виднеется тельняшка. Это и есть Чупрахин, все еще тоскующий по морю, по своему вышедшему из строя кораблю. Рядом с ним Алексей Мухин. Он, как и я, попал в маршевую роту добровольцем. С ним мы сошлись быстро. Алексей сказал мне, что у матери он один. Отец в действующей армии, командует полком.

Мать не отпускала его, и он ушел тайком. Таких в роте много. Мы стараемся быть ближе к кадровым бойцам, считая их опытными и подготовленными в военном отношении людьми.

— Как, по-твоему, Кувалдин, война долго протянется? — Мухин смотрит на Егора, и в его взгляде отражается любовь и доверие к тихому великану.

— Я не генерал. Вот, может, студент ответит, — улыбается одними глазами Кувалдин и начинает протирать винтовку куском суконки, которая хранится у него за голенищем.

— А что тут знать? Конечно, недолго, — отзывается Шапкин, сидящий в стороне возле пулемета.

Егор прищуривает один глаз:

— Ты что же, пророк? — Он аккуратно складывает суконку и прячет ее на прежнее место.

— Пророк не пророк, а соображение имею, — отвечает Захар.

— Говорят, что мы отступаем добровольно, — тенорком произносит Мухин, глядя на Беленького, который почему-то на этот раз молчит.

— Вот заманим в глубь страны, потом трахнем по башке. Стратегия! — продолжает Шапкин с видом знатока фронтовых дел. В роте уже все знают, что Захар — участник хасанских боев, и нам нравится его слово «стратегия», хотя никто из нас и не понимает, что оно, в сущности, означает. Только Егор не поддерживает Шапкина: