Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Это хорошо, господин командующий. Немецкий офицер совершил великий подвиг. Я немедленно сообщу об этом солдатам своей дивизии, — ответил Радеску и хотел было поблагодарить фон Штейца, но не успел — качнулась земля, послышались разрывы бомб. Все притихли, лишь переговаривалась посуда да, мечась по бункеру, скулил пес командующего. Енеке хлопнул стеком по голенищу, и овчарка прижалась брюхом к полу, подползла к генералу, лизнула руку.

— Эх, Барс, нам ли страшиться бомбежки? — сказал майор Грабе, пытаясь на слух определить район налета авиации.

Енеке терпеливо ждал, что же хотел еще сказать генерал Радеску, неужели намеревался восторгаться подвигом лейтенанта Лемке?! Не за этим он, Енеке, пригласил на завтрак Радеску. Конечно, Лемке точно выполнил его, командующего, требования — ни при каких обстоятельствах немецкий солдат не должен сдаваться русским. И о Лемке можно написать что угодно, на то она, эта самая агитация, и учреждена в войсках. Однако же он, Енеке, желает, чтобы и румыны поступали так, как лейтенант Лемке.

— Господин Радеску, я вас спрашиваю не о листовке. Мне нужна точная информация о количестве установленных вчера бетонных колпаков на участке вашей дивизии. — Енеке ткнул вилкой в кусок мяса и подал его псу.

— Мы установили двадцать пять дзотов, господин командующий.

Енеке посмотрел на майора Грабе:

— Это точно? Вы сами проверили, генерал Радеску? Солдат, господа, обязан быть пунктуальным… Дней через пятнадцать русские начнут штурм Сапун-горы. Я имею проверенные данные, что Сталин приказал войскам в течение семи дней овладеть Севастополем. Штурм неизбежен. В Крым прибыл порученец Сталина Акимов. Он сделает все, чтобы именно в этот срок взять Севастополь, иначе Сталин голову ему оторвет. Вы представляете себе, что это все значит? — Енеке вскочил и, заложив за спину руки, помахивая стеком, заходил по бункеру.

Радеску с горечью подумал: «Мне-то да не представлять, что значит штурм! Я был в волжском «котле», меня там крепко поджарили», — и он повел плечами, словно почувствовал за спиной и жгучий холод волжских степей, и пекло густо падающих и рвущихся с адским звоном русских бомб и снарядов, и накал непрерывных атак, от которых сам черт мог бы богу душу отдать. И если он, генерал Радеску, не протянул там в сугробах ноги, то это лишь чистая случайность. Однако теперь отступать некуда, Румыния за спиной, маршал Антонеску грозится перевешать всех генералов, которые позволят русским войти в Румынию, и генерал Енеке, этот безумный фортификатор, стремящийся превратить Сапун-гору в железобетонную крепость, видимо, прав, призывая к нечеловеческим усилиям — выхода другого нет…

А Енеке все ходил и ходил по бункеру, помахивая стеком, и Радеску казалось, что он видит перед собой заводного чертика, готового вот-вот взорваться и похоронить под обломками бункера и себя, и всех, кто тут находится.

— Я требую, чтобы каждый генерал и офицер лично наблюдал за строительством оборонительных укреплений, своими глазами видел, где и что установлено. Мы принимаем вызов русских, мы обязаны победить. Только землетрясение высшего балла способно выбросить нас отсюда, но не атаки русских, не их артиллерия и авиация. — Енеке вдруг умолк, стек повис на его руке. Пес прильнул к ногам командующего, и теперь Енеке уже не казался заводным чертиком, способным взорвать бункер, теперь Радеску видел перед собой очень уставшего и очень помятого генерала, который едва ли способен дотянуть до блаженного, бог весть кем обещанного ему бивака. Радеску подумал об этом и невольно перекрестился холодной, потной рукой.

Фон Штейц был убежден, что генерал Енеке не всегда знал о его ежедневных и многочасовых поездках в секторы оборонительных работ, не осведомлен о том, что никто из штабных генералов и офицеров столько времени не проводит на скатах Сапун-горы, как он, офицер национал-социалистского воспитания. Раньше, до этого памятного завтрака у командующего, фон Штейцу и в голову не приходила подобная мысль: он просто ездил, ходил от траншеи к траншее, от дзота к дзоту, подсказывал, как лучше установить железобетонные колпаки, требовал, покрикивал, принимал меры наказания к тем безумцам — жителям Севастополя, которые или вовсе отказывались брать в руки лопату, или только делали вид, что выполняют распоряжения немецкого командования, — он считал себя независимым или зависимым от генерала Енеке лишь постольку, поскольку тот управлял войсками, а он, фон Штейц, находился при этих войсках, и командующий имел возможность сообщить, доложить Гитлеру о работе в его армии офицера национал-социалистского воспитания. Конечно, фон Штейц не допускал мысли, что генерал Енеке скажет о нем что-либо плохое, но все же… всякое может быть, лучше, если командующий всегда будет в курсе его дел и стараний, ведь они — генерал Енеке и он, фон Штейц, — служат одному богу…