Николай Камбулов - Тринадцать осколков

И все же Енеке не был удовлетворен положением дел в крепости. Его фантазия и глубокое знание фортификации влекли дальше, даже не ответственность перед фюрером — нет, нет, а простая жажда как специалиста строить и возводить. Возводить… Как специалист и как немецкий солдат… О, именно немецкий солдат! У него в руках оружие, и оно не должно молчать, ибо он, Енеке, есть солдат, а солдат обязан действовать… стрелять.

Он точно знал, сколько, где и каких укреплений возведено, сколько отрыто метров траншей, ходов сообщений, сколько установлено в дотах и дзотах орудий, пулеметов, сколько втиснуто в бетонные гнезда истребителей танков.

Мысли Енеке метались и искали, как бы и чем бы еще укрепить позиции войск. Его мечта, его желание — построить несколько дотов-крепостей подобно уже сооруженному в центре главного сектора обороны. Четырехамбразурный дот, имеющий форму корабля, был врезан в каменную террасу и прикрывал губительным огнем главные подступы к Сапун-горе. Дот-чудовище с тыльной стороны ограждался траншеей. Его комендантом Енеке назначил лейтенанта Лемке. И все же командующий находил такие места в крепости, которые рождали озабоченность и тревогу, и он тогда всю злость извергал на головы румын, распекал генерала Радеску за то, что тот и сам недооценивает нависшей опасности и не может вбить в голову маршала Антонеску мысль: с падением Крыма Румыния, как и все Балканы, будет немедленно занята Красной Армией, хотя сам он, Енеке, твердо верил, что фюрер не допустит русских на Балканы. Он в день по нескольку раз связывался с Радеску, повторяя одно и то же: «Мне нужен бетон. Какого черта ваш штаб медлит?» Радеску отвечал: «Я сейчас же свяжусь со штабом». Слова «сейчас же» никак не гармонировали с интонацией ответа: генерал произносил свою постоянную фразу так, словно он обещал поинтересоваться, есть ли в его дивизии шахматисты.

«И вообще Радеску слишком инертен», — подумал Енеке, припоминая все, что знал о румынском генерале: и по личной встрече в имперской академии, где Радеску слушал лекции по фортификации, и по рассказам фон Штейца, и, наконец, по его поступкам здесь, в Крыму. Хотя в Крыму Радеску никаких проступков не совершил — он выполнял все, что приказывал Енеке, выполнял, как его подчиненный, разве лишь не всегда вовремя докладывал, — Енеке вдруг почувствовал к нему неприязнь и настороженность. Мысли о дотах и дзотах, о траншеях и ходах сообщения отодвинулись, и Енеке начал думать только о Радеску, словно судьба предстоящего сражения полностью зависела от этого мешковатого румына.

В бункер принесли завтрак. Повар, очень румяный и очень обходительный, быстро накрыл стол и, щелкая каблуками и изгибаясь до пояса, мягким голосом сказал:

— Хорошего аппетита вам, господин генерал.

Енеке, до этого сидевший перед раскрытой схемой оборонительных сооружений, поднялся. Уперев взгляд в личного повара, он с минуту молча смотрел на него: он еще видел перед собой генерала Радеску. Потом обошел вокруг стола, поднял телефонную трубку.

— Майора Грабе ко мне, — сказал обычным строгим тоном и посмотрел на дымящиеся паром тарелки, поблескивающую бутылку с коньяком. Он всегда завтракал один, и повар был удивлен, когда Енеке потребовал накрыть стол еще на три персоны.

Пришел майор Грабе. Он занимался в штабе сбором и обобщением информации о ходе работ по устройству оборонительных сооружений. Открыв черную папку, майор привычно начал перечислять, на каком участке и что отрыто и построено, но Енеке остановил его:

— Доложите, что сделали румыны. — Енеке наклонился к схеме, чтобы нанести необходимые пометки. Грабе прочел ряд цифр и условных названий и умолк. Енеке ждал. Большая седая голова его была наклонена очень низко, и Грабе казалось, что командующий уперся носом в схему.

— Это все? — спросил Енеке, не разгибаясь.

— Точные данные за вчерашний день.

— Не густо, майор Грабе, не густо.

— А что поделаешь! Румыны, господин генерал, сами знаете: час работают — четыре часа мамалыгу варят, два часа жрут ее…

— А фон Штейц знает об этом?

— О чем, господин генерал?

— Что час работают, а шесть часов мамалыгой наслаждаются.

Грабе потрогал кожаную повязку на глазу, сказал:

— Обязан знать. Он видел их на Волге, там они первыми сдавались в плен. Известное дело…

— Замолчите, Грабе! — крикнул Енеке.

Он сам где-то в глубине души не считал румын настоящими солдатами, но, черт возьми, разве не тревожит их тот факт, что враг сегодня находится не на берегах Волги, а именно у порога Румынии, должны же они в конце концов понять это. Вдруг через толщу вековой солдомании в голову Енеке проник тонкий, слабый лучик трезвой мысли: собственно говоря, зачем эта война им нужна? Чтобы вновь быть в зависимости от Германии? Слова «зависимость от Германии» воспринялись так, будто он подумал не о своей стране, а о чужой, далекой державе, судьба которой ему совершенно безразлична, и что будто бы майор Грабе понял его мысли. Енеке покраснел до ушей, ибо он всегда непоколебимо верил, что начатые Гитлером походы — это именно то, что окончательно очистит Германию от позора поражения в первой мировой войне и наконец утвердит ее бесспорное превосходство среди всех народов мира. И тут вдруг такая слабость. Мгновение он чувствовал себя в положении невесомости, даже на лбу, большом бугристом лбу с двумя вертикальными у переносья морщинками выступила испарина, холодная и липкая. Он вытер ладонью пот, подошел к телефону.