Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Марта! Марточка! — и бросился к Марте, перепрыгивая через рытвины и кучи строительного материала.

…Они сидели в землянке командира роты. Уже все было рассказано и пересказано, а Марта никак не могла успокоиться: ее брат Пауль, тот самый Пауль, которым она восхищалась только за то, что он офицер рейха и шлет ей письма с фронта. А какие это были письма! «Русские бегут, и, дорогая Марточка, нам приходится туго: их надо догонять… ха-ха-ха!..» «Наступило лето, и мы снова гоним русских. Теперь уж большевикам не избежать разгрома. Ха-ха! Скоро, скоро конец войне…» «Итак, мы у стен русского города, носящего имя их вождя — Сталина. Представляешь, дорогая сестра, в какую даль мы зашли! Ха! Мы и Волгу перепрыгнем». Потом письма начали приходить без единого «ха» и кончались одними и теми же словами: «На фронте всякое бывает, но ты, Марточка, не пугайся: бог не всех посылает на тот свет…» Она считала, что Пауль шутит по поводу бога и того света, и смеялась над словами брата, потом шла в свою комнату, стены которой были увешаны портретами Гитлера. Их было много, этих портретов, и маленьких и больших. Она снимала со стены подходящий портрет фюрера и вместе с письмом посылала на фронт Паулю.

— Ты их все получил? — вспомнив об этом, спросила Марта у брата.

— Получил, — сказал Пауль так, будто речь шла только о письмах.

— Покажи.

Пауль покосился на Грабе: майор, положив под голову пухлый портфель, дремал на топчане. Марта поняла, что брат стесняется быть откровенным при Грабе. Она сказала:

— Пауль, покажи мне, как твои солдаты расположены.

Они вышли из землянки. Со стороны моря надвигались синие сумерки.

Пауль сказал:

— Ты как попала в Крым и что тут делаешь?

— Ты их все сохранил? — спросила она.

— Что сохранил?

— Портреты фюрера.

— Смешная ты, Марточка. Меня самого еле вывезли на самолете. Вот тут ребра одного нет, — показал он на правый бок. — Подлечили в Ялте, теперь снова командую ротой. Ну, рассказывай, как попала на фронт?

— Пауль, я не понимаю, как можно бросить портреты фюрера. Я с такой любовью собирала их и хранила.

— А-а, помню. Отец называл тебя фанатичкой. А ты на него кричала: «Адольф Гитлер — великий вождь народа. Он завоюет весь мир…» Да, чего-то мы тогда недопонимали.

Они шли медленно. Вдруг Марта остановилась. Рядом белел врытый в землю бетонный колпак. Она опустилась на него. Сел и Пауль. В дзоте кто-то разговаривал. Через амбразуру явственно доносились слова. Марта прислушалась.

— …им нужна была подходящая кандидатура, и они нашли. Опробовали на наших обиженных чувствах: подходяще морочит головы немцам. И тут они сразу оценили его. Круппы и прочие короли золота в этом деле не дураки, денег не жалеют на тех, кто им служит. Пушки вместо масла — извольте, это нам выгодно. Вам нужны новые земли — очень хорошо, это как раз то, о чем мы мечтаем. В общем, они его полюбили, подняли на пьедестал вождя нации. Теперь же он им не нужен. Зачем? Война идет не в ту сторону. Я так думаю, Гитлер или покончит с собой, или они укокошат его и начнут искать другого…

Марта вся похолодела. Ее охватила дрожь. Она хотела дослушать, но не могла, физически не могла, она тряслась, стучала зубами. Пауль взял ее под руку и отвел в сторону.

— Ты слышал?

— Слышал…

Она задыхалась:

— Пауль, немедленно… сейчас же брось туда гранату. Слышишь, уничтожь!

— Успокойся, Марточка, я приму меры…

— Ты не хочешь их уничтожить? Тогда я сама. Дай мне гранату. — Она схватила гранатную сумку, висевшую у Пауля на поясе. Пауль легко оттолкнул Марту, потом усадил на бруствер траншеи. Она разрыдалась. Плакала долго, и Пауль не уговаривал ее. Ему и самому было страшно оттого, что услышал, страшно оттого, что его сестра Марточка, как он понял, безнадежно хмельна тем, чем он был хмелен, шагая по необозримым просторам России, — хмелен от слепой веры в Гитлера, в его идеи мирового господства. Было ему еще страшно и оттого, что он уже не верит во все это: если еще сражается с русскими, ходит в атаки, то просто по инерции первоначального накала, подобно колесу, которое, запущенное кем-то, катится по полю, катится все медленнее и все тише и тише, катится, но… где-то неизбежно остановится и упадет.

Море плескалось у ног, шумело, перешептывалась галька. Острый слух генерала Радеску улавливал каждый шорох — долгая жизнь военного человека научила его понимать, о чем говорят предметы — всплеск воды, кем-то потревоженный камень, гул земли, шорох травы, кустарника, лязг оружия… Он мог точно, или почти точно, определить, что там впереди, в темном мраке южной ночи, по звукам определить. Их, этих звуков, слышалось много, различных звуков — копали траншеи, тяжело вздыхая, ложились в земляные гнезда бетонные колпаки, скупо и глухо переговаривались пустые солдатские фляги.